Большой горизонт
Лев Александрович Линьков


Библиотечка военных приключений






Лев Александрович Линьков родился в 1908 году в Казани, в семье учителя. Работал на заводе, затем в редакции газеты "Комсомольская правда". В 1941-51 годах служил в пограничных войсках. Член КПСС.

В 1938 году по сценарию Льва Линькова был поставлен художественный кинофильм "Морской пост". В 1940 году издана книга его рассказов "Следопыт". Повесть Л. Линькова "Капитан "Старой черепахи", вышедшая в 1948 году, неоднократно переиздавалась в нашей стране и странах народной демократии, была экранизирована на Одесской киностудии.

В 1949-59 годах опубликованы его книги: "Источник жизни", "Свидетель с заставы № 3", "Отважные сердца", "У заставы".




Повесть "Большой горизонт" посвящена боевым будням морских пограничников Курильских островов. В основу сюжета положены действительные события. Суровая служба на границе, дружный коллектив моряков, славные боевые традиции помогают герою повести Алексею Кирьянову вырасти в отличного пограничника, открывают перед ним большие горизонты в жизни.

Воениздат, М., 1961, Серия Библиотечка военных приключений

Художник Гольдберг Л. М.









Большой горизонт







повесть















Здравствуй, Тихий океан

(вместо предисловия)


Из Владивостока мы вышли в конце сентября, ласкового в этих краях. Над бухтой Золотой Рог стоял пронзительно-синий штиль, и долго еще были видны караваны горбатых рыжих сопок, бредущих над удаляющимся городом.

Форштевень «Дальстроя» разгонял небольшие волны. На волнах раскачивались не желавшие отставать от нас отраженные облака. Желтоклювые чайки, горланя, вились за кормой, выжидая добычу. Время от времени высокая труба вы­брасывала клубы дыма, теплая тишина приби­вала его к воде, гася синеву.

На траверзе мыса Поворотный «Дальстрой» лег курсом на северо-восток, в открытое море, такое же спокойное, как и бухта, как и залив.

— До чего же духовитый воздух! — Федот Пет­рович распахнул ворот рубахи.

Трудно определить, сколько Петровичу лет: по ясным, поголубевшим от морской воды глазам — никак не больше пятидесяти, по реденькому же, седому, впадающему в желтизну хохолку среди залысин — за все шестьдесят.

В соседстве с ним притулилась к фальшборту жена — сухонькая тихая старушка, встревожен­ная бескрайностью впервые увиденного моря.

Не в пример жене говорливый Петрович быстро перезнакомился со многими пассажирами, рас­спросил, кто куда и по какой надобности едет, сообщил, что сам он сормовский кузнец и дер­жит со старухой путь к младшему сыну, на Ку­рильский остров К.

— Не вдруг надумалось распрощаться с судо­верфью — оттрубил там без малого сорок годков, да Володька все бомбил и бомбил из письма в письмо: Сормово-де без тебя не обедняет, а на Курилах без классных кузнецов полный зарез.

Петрович с усмешкой кивнул на жену:

— Моя Матвеевна, конечное дело, противилась: «Да куда на старости лет улетать из родного гнезда, да вдруг на море утонем...» Еле уго­ворил...

Произнес он последние слова чуть ли не ше­потом, а жена как-то услышала.

— Брось пустое болтать! — нежданно-нега­данно взвилась она.— «Уговорил»... Не за то­бой — к внукам еду. Сам печалился: «Погибнут без меня яблони в садочке...»

Вот так тихонькая старушка!..

— Утонуть не утонем, а шторма, пожалуй, не миновать,— негромко сказал капитан 1 ранга Самсонов.

Яоглядел палубу — всюду пассажиры, навер­ное человек полтораста, не меньше: курильские, камчатские и чукотские старожилы, возвращаю­щиеся с материка из командировок и отпускав;

переселенцы вроде Петровича с женой, многие с семьями, с детьми. Кто пил чай тут же на па­лубе; кто читал или дремал, прикорнувши к че­модану или сундучку; кто азартно стучал костяш­ками домино. На корме пела молодежь. («Комсо­мольцы — курские и полтавские. На Камчатку работать едут»,—сообщил нам с Самсоновым Петрович.) Компания рослых рыбаков («Ревматизм под Владивостоком на курорте укрощали»,— сказал Петрович), не забывая опрокинуть ста­канчик и закусить горбушей, костила на чем свет стоит директора рыбозавода, какого-то Марчен­ко, повинного в том, что колхоз в пролове. («Сети Марченко прислал им неподходящие».) Молодожены лейтенант-пограничник и юная учительница из Сочи (это тоже успел узнать старый кузнец!), уединившись, никак не могли наглядеться друг на друга. Мальчишки и девчонки с веселым гамом играли в прятки под спасательными лодками, среди палубного груза — ящиков со станками, крепко-накрепко принайтовленных автомашин.

Разве кто-нибудь из пассажиров думал сейчас

0 шторме?..

— Поглядите на солнце,— добавил капитан 1 ранга,— верный признак.

Тут только обратил я внимание, что возле солнца появился белесый круг, как у луны в мо­розную ночь.

С капитаном 1 ранга мы познакомились во Владивостоке: мне, московскому литератору, оформляли документы для поездки к погранични­кам, на один из курильских островов — ост­ров Н., Самсонов получал предписание — он ехал к месту нового назначения, в Петропав­ловск-Камчатский.

«Вот вам и попутчик,— обрадовал меня офи­цер штаба.— Знает Дальний Восток не хуже, чем вы — улицу Горького. Кстати говоря, и на ост­рове Н. не так давно служил».

Можно ли было после этого усомниться в прог­нозах капитана 1 ранга?

Под вечер «Дальстрой» попал в мертвую зыбь. Ни малейшего ветерка, а пароход закачало. К нашему удивлению, одним из первых стал му­читься морской болезнью Петрович.

— С непривычки,— виновато бормотал он. Плечи его опустились, хохолок надо лбом поник.

— Известно, с непривычки,— засуетилась Мат­веевна.— Пойдем, голубчик, в помещение, пере­дохни.

Через вахтенного матроса капитан «Дальстроя»— они с Самсоновым оказались давними друзьями — пригласил нас к себе в каюту.

— «Веселые» новости,— протянул он пачку радиограмм.

«Всем! Всем! Всем! Идет тайфун!..» — тре­вожно сообщало радио. Далее следовали цифры метеорологических сводок. Предупреждения по­сылали и Китай, и Япония, и Корея, я наше При­морье.

— Как его окрестили?—спросил Самсонов.

— «Дженни». Возникла четверо суток назад к востоку от Филиппин. Предполагали, что «Джен­ни» минует Японию с юга и уйдет в океан, а она взяла да свернула к норд-весту, прошла Корей­ским и Цусимским проливами и мчит к нам на север. Над Цусимой атмосферное давление упало до девятисот миллибар[1 - 900 миллибар - примерно 675 миллиметров ртутного столба в барометре.].

Самсонов приподнял брови:

— Какая скорость перемещения?

— Начальная — двадцать, сейчас свыше ста километров в час,— ответил капитан.— Сегодня к семнадцати ноль-ноль «Дженни» успела уто­пить двадцать шесть судов.

— Где решил отстояться?

— Думаю зайти на Хоккайдо в Отару.

— Гавань приличная,— согласно кивнул Сам­сонов и обернулся ко мне: — Придете на Н., не забудьте расспросить Баулина, как он выбрался из объятий «Надежды».

«Дженни», «Надежда»... Трудно сказать, по­чему Надежда или Дженни должны обозначать ураганные ветры, грозовые ливни и гигантские волны, но факт остается фактом — именно жен­ские имена присваиваются разрушительным тай­фунам, проносящимся над Тихим океаном...

Я покосился на анероид: и на нашей широте синяя стрелка упала до семисот тридцати мил­лиметров.

. К ужину в кают-компании собралось всего де­сятка три пассажиров. Тарелки подпрыгивали в гнездах; ложки и ножи с вилками норовили ус­кользнуть к соседям. Занавески съезжали с ил­люминаторов то вправо, то влево, и в черных кру­гах раскачивались созвездия.

Общий разговор не клеился. Даже рыбаки по­глощали свои порции молча. Петрович и Матве­евна не появлялись.

После ужина Самсонов предложил подняться на пару минут в рулевую рубку.

— Держитесь за леер,— положил он мою ла­донь на протянутый над палубой трос.

Если в иллюминаторах кают-компании кача­лись Большая и Малая Медведицы, то здесь ходуном ходило все звездное небо. По-видимому, «Дальстрой» взял круче на восток — вдобавок к килевой началась и бортовая качка.

— Похоже, что «мисс Дженни» заденет «Дальстрой» своим шлейфом,— встретил нас в рубке капитан.

— Где находимся?— спросил Самсонов.

— На подходе к траверзу мыса Сякотан-Мисаки. Через час—полтора должны быть в Отару. Если поспеем. Японское радио прекратило все пе­редачи. Одни сводки об атмосферном давлении, скорости ветра и трассе тайфуна.

Капитан повернулся к подвахтенному:

— Команде приготовиться закрыть вентиля­торы.

Самсонов тронул меня за локоть:

— Пойдем поспим. Тут мы лишние...

Спать, ожидая тайфун! Из чего только сделаны нервы у моряков?

...Мне и в голову не приходило дотоле, что стальной корабль может издавать столько разных звуков: «Дальстрой» скрипел, дребезжал, тре­щал, скрежетал, стонал.

Миг спустя после того как я очнулся от полу­дремы, что-то с яростью, с грохотом ударило в борт корабля. Стальная обшивка завибрировала. Пол и стены поменялись местами. Электрическая лампочка подмигнула вдруг откуда-то сбоку и тут же метнулась обратно вверх.

— Пора вставать,— послышался далекий го­лос Самсонова.

Он стоял рядом, посредине каюты, упершись одной рукой в шкаф, другой уцепившись за крю­чок вешалки.

Изловчась, я поймал летающие из угла в угол сапоги.

Наверху гудело, завывало, свистело, бараба­нило.

Зачем, куда собрался Самсонов в такую непо­годь? Не лучше ли переждать шторм здесь, в су­хом месте, в тепле?..

— Капитан просит вас помочь!— на пороге внезапно распахнувшейся двери стоял третий по­мощник. Мокрый до нитки и, как мне показалось, растерянный, он перевел дыхание: — Налетело внезапно. Ураганный ветер… Капитан просит вас успокоить пассажиров. Закрепляем палубный груз. Аврал... Если кто в силах...

— Мы готовы,— Самсонов нахлобучил фу­ражку.

Первой каютой, куда мы добрались, была об­щая женская каюта. Большинство пассажирок лежало на койках, прижимая к груди испуган­ных ребятишек.

— Мама, мамка, пить!— всхлипывая, просил мальчуган. А мама его не могла пошевелиться, стонала.

— Все обойдется, не волнуйтесь! — успокаи­вала молоденькая учительница из Сочи пересе­ленку из-под Смоленска. А у самой в глазах тре­вога и губы цвета снятого молока.

По полу каюты, стуча, звеня, перекатывались раскрытые чемоданы, корзины, чайники, игруш­ки, туфли.

— Не плачь, бабоньки, не потонем! Собирай­те, складывайте все,— командовала старая Мат­веевна.— Сюда вот, сюда, в уголок... Вяжи. По­сле разберемся что чье.

Увидав нас, она вдруг рассердилась:

— А вам, мужики, что надобно? Без вас упра­вимся! Или наверху с матросами дела нет?

В мужской каюте также большинство пассажиров валялись на койках, измученные морской болезнью.

— Погибель моя пришла... И куда меня, ста­рого дурака, понесло,— еле вымолвил осунув­шийся Петрович, приоткрыв набрякшие веки.— Все нутро вывернуло. Моченьки нет.

Самсонов переждал новую волну, круто накре­нившую судно.

— Товарищи, кто из вас может встать? Нужна срочная помощь. Шторм грозит смыть палубный груз.

Петрович с трудом приподнялся:

— Что сказал?

— А вы... Кто вы, собственно, чтоб командо­вать?— покосился на Самсонова позеленевший белобрысый парень, один из тех, что ехали на Камчатку.

— Не перечь, подымайся! — хрипло произнес Петрович и сполз с койки.

И далеко не сразу вслед за ним, пошатываясь, слезло с коек пятеро рыбаков.

— А ну-ка, подымись, ребята, подымись! — повторил Петрович и вдруг возвысил голос: — Коммунистам и комсомольцам приказываю!

На пол спрыгнуло еще семеро.

...«Дальстрой» не раскачивался, нет, он то бес­помощно метался из стороны в сторону, то не­лепо приостанавливался, дрожа всем корпусом, полз на водяную гору и опять проваливался, за­хлебываясь в обрушивающихся на него тяжелых валах, будто был не большим океанским паро­ходом, а рыбачьей лодкой.

Грохочущая, свистящая тьма окружала ко­рабль. Прожектора освещали палубу не ярче, чем тусклая семилинейная лампа, готовая вот-вот погаснуть.

«Что могут сделать муравьи-люди в этом све­топреставлении? — подумалось мне, когда мы выбрались на палубу.— Разве одолеть сорван­ные с креплений, скользящие по мокрой палубе огромные ящики? Разве остановить грузовик, ус­тремившийся к фальшборту? И разве услышишь в этом громе, грохоте и свисте слова команды?»

Вот сорвало с места и выплеснуло за борт, как соломинку, спасательную шлюпку. Вот лучинкой переломилась грузовая стрела.

Беззвучные молнии вспыхнули одна за другой, и в слепящем свете этих мгновенных вспышек будто застыли клочья низких облаков; замерли фигурки людей; туго натянутыми струнами пред­ставились струи ливня.




...В гавань «Дальстрой» вошел глубокой но­чью, едва не ударившись бортом о торец вол­нолома.

«Встал на якоря в Отару. На подходе к порту был застигнут тайфуном. Человеческих жертв нет. Во время аврала матросу Ефимову сломало руку. Четверо пассажиров из числа помогавших при спасении груза получили ушибы, семеро легко ранены. За борт смыло спасательную шлюпку и две автомашины. В нескольких местах поврежден фальшборт, сломаны две грузовые стрелы. В машинном отделении повреждены вспо­могательные механизмы. Исправляем своими си­лами. Положение серьезное. Кончаю...» —по­спешно выстукивал радист донесение в Правле­ние пароходства, во Владивосток.

Вокруг «Дальстроя» тусклыми светлячками метались огни — десятки, если не сотни, отличи­тельных огней пассажирских и грузовых кораб­лей, шхун, сейнеров. Сквозь рев урагана прорывались гудки, свистки и сирены — предупреж­дали о смене стоянки судов, взывали о помощи. Стоявший рядом с «Дальстроем» японский пла­вучий рыбозавод неожиданно развернулся бортом к волне. Двенадцатибалльный ветер накре­нил черную громаду парохода и поволок его на волнолом. На палубе забегали люди, донеслись отрывистые, сиплые слова команды.

— Сорвало с якорей! — крикнул мне в ухо Самсонов.

Пароход истошно загудел, и тотчас, будто моля о пощаде, завыла сирена оказавшегося на его пути сейнера. Завыла и захлебнулась — корма плавучего завода подмяла сейнер под себя.

Неподалеку от нас стоял и советский теплоход «Новгород», прибуксировавший в Отару огром­ный сигарный плот. На мостике «Новгорода» тоже засуетились.

— На «Дальстрое», эй, на «Дальстрое»! На меня несет танкер! На «Дальстрое», слышите? На меня несет танкер! — хрипел мегафон с буксира.

Перекладывая якоря и маневрируя ходом, «Дальстрой» помог «Новгороду» перейти к месту новой стоянки. Танкер пронесло всего в несколь­ких метрах от сигарного плота. Что произошло бы, если бы груженное бензином судно с маху стукнулось о тысячетонный плот?!

Захлебывающееся радио с треском, с посви­стом, с завываниями посылало в эфир сумятицу тревожных, трагических сообщений с кораблей, находящихся в открыто^ море: «Появилась течь в трюме...», «Не могу управляться...», «Выбро­сило на камни...», «Спасите наши души...», «По­чему не светят маяки?»

Маяки на мысу и у входов в гавань светили, но лучи их померкли в потоках ливня.

Взглянув на светящийся циферблат часов, ка­питан прокричал осипшим голосом, прозвучав­шим как хриплый шепот, чтобы пробили четвер­тые склянки.

Два часа ночи...

Почти в полном одиночестве мы с Самсоновым выпили в кают-компании горячего кофе. Боль­шинство пассажиров, измученных тайфуном, спало.

— Петровича видали? — улыбнулся Самсонов, поправляя на лбу повязку. (Ему тросом рассекло бровь.)

— Как не видать...

Во время аврала, когда один из ящиков со станками докатился почти до самого фальшборта, Петрович подсунул под ящик обломок грузовой стрелы и, как рычагом, остановил его.

Когда же мы очутились под защитой волно­лома, с трудом веря этому, Петрович неизвестно откуда узнал про аварию в машине и петухом налетел на механика:

— Это как же понять? Требуется срочный ре­монт, а кузнецы сиди без дела? Веди меня в ма­шину!

Лишь убедившись, что больше его помощь не требуется, Петрович выбрался из машинного от­деления, как-то сразу весь обмяк, ссутулился, по­просил, чтобы ему подсобили добраться до ка­юты.

— Или молодых не хватило? — встретила в дверях мужа Матвеевна.— Тоже герой на­шелся! Погляди-ка на свою личность — краше в гроб кладут.

— Угомонись,— прошептал Петрович.— На себя глянь. Лица-то нет. Иди, голуба, передохни, небось тоже притомилась.

...Восьмые сутки раскачивался «Дальстрой», стоя на якорях в гавани Отару. «Дженни», хоть и порастратила изрядно свои силы, все еще не позволяла нам покинуть гостеприимную бухту. Все повреждения на корабле были исправлены, команда и пассажиры коротали время кто как умел. Мы с Самсоновым предпочитали проводить вынужденный досуг за шахматами, и, честно го­воря, они уже начали мне надоедать.

— А что хуже, тайфун или моретрясение? — сдав очередную партию, спросил я у капитана 1 ранга. Мне вспомнилось, что пару лет назад на Япснию и наши Курилы обрушилось и это грозное стихийное бедствие.

— Разные вещи. Грубо говоря, тайфун — штука ясная. Сами теперь убедились, что зара­нее бывает известно, откуда идет тайфун, где и когда вам его следует, ждать. С моретрясением дело посложнее. Правда, такие беды, как тай­фун, оно редко приносит, но предсказать его трудно.

Самсонов легонько постучал карандашом по лежащей на столе карте:

— Вам известно, конечно, что наша Куриль­ская гряда — одно из звеньев знаменитого вулка­нического кольца, которое опоясывает Тихий океан по так называемому разлому земной коры. Здесь вот,— снова постучал он по карте,— как раз в соседстве с Курилами, находится самая глубоководная впадина в мире: одиннадцать ки­лометров с лишком! Эверест потонет с макушкой...

— Ничего себе «разломчик»!

— Так вот, представьте себе, что где-то далеко от берега в результате подводного землетрясе­ния произошло резкое, стремительное изменение рельефа морского дна. Поднялось оно, скажем, или опустилось,— значит, тотчас же поднялась или опустилась в этом районе и вся толща воды.

— И во все стороны пойдут волны?

— Какие? Как пойдут? Обычная, поднятая вет­ром волна — не что иное, как колебание верх­него слоя воды. Во время же моретрясения ко­леблется именно вся толща воды, от дна океана до поверхности. Вся. В волнение приходят колос­сальные водяные массы, в тысячу... какое там — в десятки тысяч раз больше, чем в штормовом слое.

— Что же делается с кораблями? Переворачи­вайся вверх килем?

— Даже не покачнутся. Будете, стоять на па­лубе и не заметите, что под кораблем прокати­лась цунами: глубины огромные, и вместе с тол­щей воды поднимется и ваше судно. Цунами — это по-японски. В переводе — большая волна в заливе. В названии и разгадка: чем ближе к бе­регу, чем мельче, тем все больше и больше волны. Особенно стремительно нарастают цунами в узкостях: заливах, бухтах, проливах. Тут-то они и обрушиваются на берег гигантскими крутыми валами...

— Как в хороший шторм?

— Куда шторму! Штормовая волна редко бы­вает выше пятнадцати, от силы двадцати метров, а в моретрясение на берег накатываются волны метров в сорок, а то и во все пятьдесят.

— И часто бывают такие цунами?

— Часто не часто, а бывают. В сорок шестом году, к примеру, катастрофа постигла несколько японских островов. Цунами снесли тогда все при­брежные постройки в заливе к югу от Осаки. А в апреле пятьдесят второго года цунами произ­вели опустошительные разрушения у берегов Северной Америки — на Аляске, на Алеутах, в Калифорнии — и докатились до Гонолулу и Оаху на Гавайях. Ну и, как вы знаете, Камчатку с нашими Курилами цунами тоже не забывают. Не так давно, да к тому же ночью, они обруши­лись и на остров Н. У капитана третьего ранга Николая Баулина, к которому вы едете, тогда погибла жена Ольга Захаровна. Вот ведь как в жизни случается — блокаду в Ленинграде пере­несла, медсестрой на фронте, на самой передо­вой, была, а тут... Самсонов помолчал.

— По-старому говоря, я был их сватом — по­знакомил Николая с Ольгой.

— Вы были во время моретрясения на Н.?

— Служить-то я служил на Н., но в это самое время находился в командировке на материке... Алексей Кирьянов тогда отличился. Старшина первой статьи. Вот о ком надо писать! Самого Кирьянова вы вряд ли на острове застанете,— наверное, уже демобилизовался. Баулин расска­жет. Интересный человек этот Кирьянов, так прямо в книгу и просится.

— Чем же?

— С характером... Мне-то о нем рассказывать трудно — не все в подробностях знаю, да и не совсем удобно: я в некотором смысле перед ним не то чтобы виноват, но вроде...

А цунами нужно научиться предсказывать,— продолжал он.— Для этого сейсмические стан­ции несут теперь круглосуточную вахту и в Южно-Сахалинске, и в Петропавловеке-Камчатском, и в Курильске. Курилы нам не после­завтра —сегодня осваивать. Богатейшие острова, одной рыбы сколько! Народу каждый год прибывает тысячи. Сами видели — старые кузнецы из Сормова и те сюда подались.

Петрович оказался легок на помине: не успели мы с Самсоновым сделать и десяти ходов, как он без стука вбежал в каюту. Не вошел, а именно вбежал.

— Вот они где! Опять в шахи и маты балу­ются,— обрушился на нас старый кузнец.— По­шли в кубрик! «Последние известия» передают. Насчет тайфуна...

В кубрике было тесно, но тихо. Пассажиры и. свободные от вахты матросы сумрачно смотрели: в круг приемника.

«...Наибольший ущерб причинен Японии,— со­общало радио.— Миллион человек остался без крова, пострадало двести тысяч семей. По пред­варительным данным, погибло три тысячи шесть­сот человек. Ранено тринадцать тысяч и пропал» без вести тысяча семьсот двадцать человек. В прибрежных районах снесено волнами не­сколько поселков. Затонуло пятьдесят кораблей, триста сорок два судна выброшено на камни...»

Мы молча поднялись на палубу.

— Эх, сообща бы всем миром взяться,— ска­зал вдруг Петрович,— сколько делов бы хороших натворил человек! Можно Берингов пролив пе­регородить. Арктику отеплить, голода на всей земле никто бы не знал. Глядишь, и тайфуны люди научились бы укрощать.

— Разве мы против! — отозвался Самсонов.

— История известная,— Петрович нахму­рился.— Какого рожна, к примеру, они тут кру­тятся, будто у себя дома?

Он кивнул вслед американским бомбардиров­щикам, по нескольку раз на день кружившим над стоящими в порту кораблями.

...Спустя двое суток после того, как «Даль-строй» покинул наконец-то Отару, на горизонте возникли Курильские острова. Погода проясни­лась, утихла, и все пассажиры высыпали на па­лубу. Словно и не было страшных дней тайфуна, словно и не было недавней опасности и тревог...

Приветственно прогудела идущая встречь нам флотилия «Алеут» — китобои возвращались во Владивосток с летнего промысла. «Дальстрой» отозвался «Алеуту» протяжным басовым гудком.

Петрович посмотрел за корму, сказал с явной грустью:

— А наше Сормово загудит только часиков че­рез семь, не раньше.

И тут же приосанился, повторил гордо:

— Через семь часов! Это ж надо понять! Мас­штабы!..

В утренней ясности, расцвеченный красками осени, щедро облитый солнцем, все выше и выше поднимался из сине-зеленой воды остров К. Впе­реди, за проливом, начинался безбрежный вод­ный простор.

— Вот он, значит, каков есть, океан!— сказал Петрович.— Из-за этого самого Тихого меня сюда, за тысячи верст, и кинуло.

— Горбушей нашей либо бурями интересуе­тесь? — усмехнулся стоявший рядом рыбак.

— У нас на Волге своя рыба не хуже здеш­ней,— добродушно сказал старый кузнец,— а к штормам-тайфунам вовсе интереса нет. Это уж пусть природные моряки себя бурями тешат, у нас другая забота.

— Какая ж?

— А такая, что тут граница.

— Граница вокруг всего Союза проходит.

— А тут, я считаю, самая важная! — загоря­чился Петрович.— Америка в соседстве.

— Так-то оно так,— согласился собеседник,— да вот яблоньки на Курилах не вырастишь.

— Яблоньки... Где, парень, яблонек не выра­щивали? Вырастут. Руки приложить, похозяйст­вовать — все будет.

— У вас сын-то кем здесь? Не пограничник ли? — спросил Самсонов.

Петрович ответил не сразу.

— У нас с Матвеевной и старший, Иван, на границе служил. В сорок первом. В Белорус­сии.

— Погиб?

— Да. И невестка с внучком погибли. Бомба прямиком в заставу угодила...

«И на Тихом океане свой мы начали по­ход...»— пели курские и полтавские комсомольцы.




Глава первая Остров спокойствия


После напутственных прощальных речей гря­нул марш. Было пасмурно, и медь оркестра не блестела, а лишь тускло отсвечивала. Взволно­ванные, радостно возбужденные матросы и стар­шины, отслужившие на Курилах свой срок, спу­стились на катер. Последним спрыгнул с пирса старшина 1-й статьи Алексей Кирьянов. Зароко­тал мотор, катер рванулся вперед, оставляя за кормой пенистые водоворотики.

Провожающие замахали платками, фураж­ками, бескозырками: «Счастливого пути! Пи­шите!»

С катера в ответ: «Счастливо оставаться! Не поминайте лихом!..»

Рядом с Самсоновым, который заезжал на ост­ров, чтобы хоть часок, пока шла разгрузка, по­видаться со старыми друзьями, на корме стоял Кирьянов. Он крутил над головой мичманку, и я подивился, что на лице его нет и тени радости. А ведь он тоже возвращался домой.

Маринка прильнула к Баулину, горько запла­кала.

— Ну что ты, доченька, ну что ты, не плачь,— успокаивал ее капитан 3 ранга.

— Мы так любили друг друга!— вымолвила девочка.

Катер шел ходко и минут через пятнадцать привалил к стоящему на внешнем рейде «Дальстрою», тому самому «Дальстрою», который при­вез на остров Н. продовольствие, новый опресни­тель морской воды, несколько станков, книги, по­сылки и почту.

Провожающие не расходились, с невольной грустью глядя, как с борта парохода спустили трап, как едва заметные фигурки людей подня­лись на палубу, как наконец, выбрав якорь, «Дальстрой» попрощался протяжным басовым гудком и взял курс на север.

С невольной грустью смотрел на удаляющийся пароход и я. Разве забудутся дни, проведенные на его борту? Доведется ли когда-нибудь вновь повстречаться с капитаном 1 ранга Самсоновым, с кузнецом Петровичем, оставившим в Сормове родной завод, свой домик и яблоневый сад во имя нашей нови на Курилах? Обретет ли счастье в этом краю молодая учительница, которую увез из Сочи лейтенант? Как-то сложится здесь, на Дальнем Востоке, судьба курских и полтавских комсомольцев?.. Счастливого пути вам, друзья! Пожалел я и о том, что разминулся со стар­шиной 1-й статьи Алексеем Кирьяновым. «Вот о ком надо писать!» — вспомнились слова Самсонова. До чего же долгим, кружным путем бу­дут добираться демобилизованные пограничники до материка: Камчатка, потом Магадан, Никола­евск-на-Амуре... Да, редко еще заходят пароходы на такие острова, как остров Н...

— Пошли, Мариша, домой,— прервал мои раз­думья Баулин.

Девочка вытерла кулачонками покрасневшие глаза.

— Пошли...

На ошвартованных у пирса сторожевых кораб­лях, недавно возвратившихся из дозорного крей­серства, происходила приборка. Редкостный для октября тихий ветер едва шевелил флаги погра­ничного флота. Мутно-свинцовые волны лениво накатывались на склизкие, обросшие зелеными лохмами водорослей сваи.

Пронзительно вскрикнув, крупная сизая чайка нахально выхватила на лету из клюва другой ры­бешку. Царапая нервы, скрежетали скрябки: с днища вытащенного на берег катера счищали ржавчину и ракушку. Неподалеку от стоянки ко­раблей матросы строили похожее на цех здание. Из-за высокой, отвесно падающей в океан скалы доносился перекатистый гул «птичьего базара».

Крутой каменистой дорогой мы поднимались от морбазы к небольшому поселку стандартных, привезенных с материка домиков. Десятый час был на исходе, а солнце все еще не могло осилить толщу низких серых туч, отчего все вокруг тоже казалось серым, унылым.

Голые скалы в заплатах лишайников, нагро­мождения камней, напоминающие развалины древнего города, и вокруг ни единого деревца, ни кустика, ни даже травинки!..

Дорога свернула влево, и в прямоугольной ска­листой выемке, словно в громадной раме, выри­совался конус вулкана, спрятавшего в тучах, свою вершину. Под ногами похрустывали об­ломки застывшей лавы.

— Ты не устала, Мариша? — спросил Баулин.— Давай-ка я тебя понесу.

Маринка помотала головой;

— Не, я сама.— И побежала вперед.

— Николай Иванович, а почему бы вам не от­править Маришу на Большую землю, к родным? Уж больно сурово у вас тут на острове.

— На будущий год отправлю. Придется отпра­вить,— сказал Баулин.— На будущий год мы станем совсем взрослыми. Пойдем в первый класс.— Сквозь грусть на лице его промельк­нула улыбка.— А что до климата, так ведь Мариша здесь выросла, она у меня, можно сказать, коренная курильчанка: когда мы приехали сюда, ей не было и двух лет.

— Значит, Мариша не видела ни цветка, ни нашей русской березы?! — вырвалось у меня.

— Мама делала нам цветы из бумаги... Заме­чательные цветы, как живые!

— А вы не подавали рапорта о переводе? Куда-нибудь на Черное море либо на Каспий? Вас же переведут без звука.

— Здесь я нужнее,— нахмурился Баулин.

Я снова огляделся вокруг: скалистый остров представился мне еще более унылым и мрачным. Тучи немного развеяло, и вулкан показал свою усеченную главу. Из кратера поднимался желто­ватый дымок. Внизу, левее морбазы, виднелись остатки фундаментов никуда теперь не ведущей дороги.

«Моретрясение бед наделало»,— подумал я.

— Пришлось перебраться повыше,— перехва­тив мой взгляд, объяснил Баулин, показал на стройку: — А это мы строим свои судоремонтные мастерские. Новый народ скоро приедет.

На утесе, куда мы поднялись, стояли непода­леку друг от друга выщербленный временем и не­погодами каменный крест и скромный гранитный обелиск с пятиконечной звездой.

— Кто-то из казаков Ивана Козыревского,— сказал капитан 3 ранга, останавливаясь у креста, и скинул фуражку.

«1713...» — с трудом разобрал я высеченную на кресте дату. От имени отважного землепроходца осталось лишь несколько разрозненных букв ста­ринной славянской вязи.

Три века назад открыли русские люди Куриль­ские острова. Первые «скаски» о Курилах запи­сали в Москве еще со слов открывателя Кам­чатки Владимира Атласова. А в начале XVIII века, когда на Камчатке была подавлена ка­зачья смута, один из вожаков бунта Иван Козыревский, желая заслужить царево прощение, от­правился открывать для России новые острова.

— И получил в награду за курильские походы десять целковых,— с горечью заключил Баулин свой рассказ.— А сколько таких безымянных русских могил и на Камчатке, и на Командор­ских островах, и у нас, на Курилах.

Мы подошли к обелиску.

— И таких памятников теперь здесь немало,— сказал Баулин.

К красноватому граниту была прикреплена чугунная доска:




«Вечная слава героям, павшим в боях

за честь и победу нашей Родины!

Память о вас, вернувших Родине

Курильские острова,

переживет века.

Август 1945 г.»




— А вы говорите «уехать»! — с неожиданной горячностью сказал Баулин.— Как это можно! Здесь же первая пядь нашей земли...

С высоты утеса открывался вид на океанский простор, на соседние острова. Среди туч неуве­ренно проглянуло солнце. Далекий, далекий путь предстоит пройти ему над морями, над полями и лесами России.

— «Над моей отчизной солнце не заходит, до чего отчизна велика»,— продекламировал Бау­лин, будто угадав мои мысли.

А Маринка легко, словно горная козочка, взо­бралась на большой замшелый камень и зама­хала ручонками. Она махала «Дальстрою», похо­жему на черного жука, медленно ползущего по бескрайней, серо-свинцовой плите.

— Да разве увидит тебя так далеко дядя Алеша? Ты, как царевна на горошине,— пошу­тил я.

— Увидит! — убежденно сказала Маринка. — Дядя Алеша говорил, что попросит у штур­мана бинокль.

Чем же внешне грубоватый старшина 1-й статьи пробудил в девочке такую горячую любовь? Правда, я видел его мельком, не пере­кинулся с ним и парой слов, и первое впечат­ление могло быть обманчивым. Снова вспом­нилось: «Не забудьте расспросить Баулина о Кирьянове...»

Я решил при случае завести с капитаном 3 ранга этот разговор, но вечером он сам загово­рил о Кирьянове.

Стрелки висящих на стене корабельных часов подходили к полуночи. Маринка давно уже спала. Мы напились чаю с привезенным мной ли­моном, и Баулин достал из книжного шкафа фо­тоальбом.

— Поглядите, есть любопытные снимки. Альбом и впрямь оказался интересным: рас­сматривая его, я как бы заново проделывал путь вдоль Курильской гряды, с юга на север.

Один за другим возникали острова с крутыми берегами самых причудливых, непривычных очертаний. Гранитные колонны и арки и пещеры фантастических форм — следы разрушительных при­боев и ураганов. Непроходимые заросли бамбука, рощи клена и тиса на южных островах, затем цепляющиеся в расселинах кедры-стланцы и низ­корослые кустарники, наконец, просто голые скалы, как на острове Н. Огромные «птичьи ба­зары», лежбища котика и тюленя. Фонтаны, вы­брасываемые стадом китов, и ворота, сооружен­ные из ребер кита. Лов сельди гигантскими став­ными сетями, новые рыбные и консервные заводы и новые добротные поселки недавних переселен­цев с материка...

Особенно заинтересовали меня снимки извер­жения вулкана: на одном из них — поток рас­плавленной лавы, на другом — колоссальный «гриб» из дыма и пара над кратером.

Однако самой поразительной оказалась послед­няя фотография: острая одинокая скала среди вспененных волн, и на ней уцепившийся за вы­ступ человек с ребенком на руках. Я узнал в ре­бенке Маринку. Держащий ее человек был сфо­тографирован со спины. По тельняшке можно было определить, что это моряк.

Баулин ушел на кухню и не возвращался уже с полчаса. Мне захотелось узнать подробности происшествия, запечатленного на фотографии, и, прихватив альбом, я тоже направился на кухню. Увиденное заставило меня приостановиться в две­рях: капитан 3 ранга развешивал на веревке только что выстиранные детские рубашонки, чулочки, штанишки.

— Простите... Кажется, помешал? — пробор­мотал я.

— Что вы, что вы! — Баулин нимало не сму­тился тем, что я застал его за столь не мужским занятием.— Вы меня извините — оставил вас од­ного. Оля всегда сама стирала Маришино при­даное. Ну, и я. Так, знаете, чище... Как фотогра­фии? — увидел он в моих руках альбом.

— Поразительные! — Я показал на последний снимок.— Николай Иванович, когда это снято? Кто это с Маришей?

— Алексей Кирьянов. Тот самый старшина первой статьи Кирьянов, с которым мы распро­щались утром. Алексей спас Маришу во время моретрясения.

Мы вернулись в комнату.

Поскрипывали ставни, тревожным гулом напо­минал о себе утихший было океан.

— Слышите? — кивнул на окно Баулин.— Разгуливается. Русские землепроходцы называли его не Тихим — Грозным Батюшкой. А заокеанские господа возомнили, будто это их внутреннее море. Не знаю уж чего тут больше — спеси или наглости. Общий океан, а если общий — и жить бы всем в мире.

Мерно, не торопясь отстукивали ход времени корабельные часы над большой, во всю стену картой Тихого океана, и он сам грохотал за ок­ном, на прибрежных рифах — Великий Грозный Батюшка.

Я снова посмотрел на поразившую меня фото­графию: острая одинокая скала среди моря, и на ней Алексей Кирьянов с Маринкой на руках.

— Николай Иванович, я слышал, что моретря­сение произошло ночью, почему же на снимке день?

— Перед рассветом на берег обрушилась пер­вая волна, а их было несколько. Океан так взба­ламутился, что не мог уняться суток двое. Сни­мок сделан спустя семь часов после начала море­трясения. Это не я снимал, а наш штурман. Не растерялся, успел щелкнуть. К слову сказать, мы каждое чрезвычайное происшествие фотографи­руем — документ.

— И Кирьянов с Маришей столько времени держался на этой скале?

— На отпрядыше,— поправил капитан 3 ран­га.— Мы называем такие одиноко торчащие из воды камни отпрядышами или кекурами — ста­ринное поморское наименование.

— Их нельзя было снять с этого... отпрядыша из-за шторма?

Баулин утвердительно кивнул.










— Когда все это началось, наш «Вихрь» нахо­дился в дозорном крейсерстве в Охотском море, с западной стороны острова. Погода была для мая редкостная: волнение каких-нибудь полбал­ла, ни тумана, ни дождика. Даже луна из-за об­лаков выглянула — она ведь нас не балует, пока­зывается раз в год по обещанию. Время дозора истекало, и мы возвращались на базу в самом отличном настроении. Вторые сутки на нашем участке границы все было спокойно. А что может быть лучше для пограничника? У нас, как вы знаете, участок боевой, география такая: налево Алеутские острова — Америка, направо Хоккай­до — там тоже Америка хозяйничает, прямо Ти­хий океан — и за ним Америка. Беспокойный со­сед. Как раз дня за два до моретрясения мы поймали в наших водах с поличным матерых заоке­анских агентов на кавасаки[2 - Кавасаки - рыболовецкий мотобот.]. Капитан 3 ранга взъерошил седеющие волосы.

— Операция, доложу вам, была не из легких. В такой шторм, ко всему прочему, угодили, что едва не пошли на дно кормить крабов.

— «Надежда»? — опять вспомнился мне рас­сказ Самсонова.

— Нет, «Надежда» была годом раньше. Баулин посмотрел на часы.

— Отвлекся я... Словом, время дозора исте­кало. В пять с минутами мы как раз подходили к проливу. И тут вдруг в его горловине — а бе­рега там, сами видели, стена — возникла стреми­тельно несущаяся водяная лавина. В полумраке она показалась мне черной. С чем ее сравнить?.. Представьте, что сорвалась с места и помчалась на вас Днепровская плотина. Просто случай, что мы не успели войти в пролив — смяло бы, раз­давило наш «Вихрь», как молотом муху. «Цуна­ми!» — крикнул боцман Доронин. (Он из камчат­ских рыбаков, еще дед его в Тихом океане гор­бушу и чавычу ловил.) А я уж и сам, хоть и не видывал раньше цунами, догадался, в чем дело, скомандовал рулевому лечь на обратный курс. Только-только мы повернули, как цунами вырва­лась из пролива, с грохотом обрушилась в море и разлилась валами во все стороны. Мы шли самым полным ходом, а гигантский вал все ж таки настиг «Вихрь» и поволок, будто спичечную коробку... Я юнгой еще ходил на «Трансбалте», всякое видывал: и в Бискайском заливе, и в Ин­дийском океане, и в том же Охотском море, но такое и не снилось! Не ухватись мы, кто были на палубе и на ходовом мостике, за поручни, за леера — всех бы смыло за борт. А за первым ва­лом накатил второй, потом третий...

Баулин прерывисто вздохнул, будто ему не хватало воздуха.

— Верьте не верьте, но страха у меня не было. Все мои мысли были о базе, о доме. Что там?.. Едва мы выбрались из чертовой водяной мельни­цы — сразу же попытались установить радио­связь с базой. Пока радист выстукивал позыв­ные, я не знаю что успел передумать. Перед гла­зами, как наяву, Ольга с Маришей на руках, та­кие, какими я их видел, уходя из дому. Что с ними сейчас? Что с другими семьями?.. Радист докладывает: «База не отвечает»... Одним сло­вом, к базе мы смогли подойти лишь поутру. В проливах и в тихую погоду течение достигает пяти — шести, а то и всех семи узлов: вода из океана перепадает в Охотское море, в нем уро­вень ниже; при сильных же восточных ветрах там вскипают такие водовороты — сулои по-здешнему, что, когда идешь против течения,— только держись: не ахнуло бы о скалы. Пред­ставляете, что творилось в проливе, когда по не­му шли цунами?.. В общем, Кирьянова с Мари­шей мы смогли снять с отпрядыша только после полудня. А Ольгу... маму нашу так и не нашли... Дом смыло в океан, будто его и не было. Разру­шило и еще несколько домов...

Лишь руки выдавали волнение Баулина: он то скрещивал их на груди, то закладывал за спину, постукивая пальцами о пальцы, то с хру­стом переплетал их. Неожиданно встал, молча походил по комнате.

— Как же Кирьянов спас Маришу? — нару­шил я тягостное молчание.

— Тут такое получилось совпадение, хотите называйте судьба, хотите — счастливый случай. Я уже говорил вам, что за два дня до этого мы попали в шторм. Алексей был тогда на задер­жанном кавасаки, промок до нитки, схватил ан­гину, и врач уложил его в постель. Мы все уди­вились: такой здоровяк и заболел. Каждый день купался чуть ли не в ледяной воде — и ничего, даже насморка никогда не было. А тут вдруг — ангина...

— Так как же все произошло? — поторопил я.

— Вначале на острове почувствовали несколь­ко сильных подземных толчков. Многие жители кто в чем повыскакивали на улицу. Дело ведь но­чью было. Санчасть, где лежал Алексей, находи­лась неподалеку от нашего бывшего домика, и, почуяв беду, Алексей немедля прибежал к нам. С Маришей он давно дружил, еще с Черноморья.

Баулин опять тяжело вздохнул.

— А вскоре на берег обрушилась первая огромная волна и сдвинула наш домик с фунда­мента. На полуразрушенном крыльце Алексей столкнулся с Ольгой. Она крикнула: «Спасите Маришу!» — и передала с рук на руки спящую дочку, а сама обратно в дом. Должно быть, не представляла себе всей опасности — да и кто ее мог тогда представить! — и хотела захватить что-нибудь из одежды. На Марише была только рубашонка да вот этот платок,— кивнул Баулин на прикрывавшую настольную лампу шаль.

Он достал из стола трубку, кисет, набил чубук и вдруг высыпал табак обратно, резко задвинул

ящик.

— Шабаш! Я еще Оле обещал бросить. Мы снова замолчали. И снова только руки выдавали, что творится в душе капитана 3 ранга. Они, большие, натруженные руки его, бессильно лежали на столе, чуть заметно дрожали.

— Словом,— как бы подводя черту, произнес Баулин,— словом, Кирьянов не дождался Ольги. Увидев, точнее, почувствовав приближение новой волны, он прижал к груди Маришу и полез вверх по крутому склону. А другая волна все-таки настигла их. Не будь Алексей замечатель­ным пловцом, их разбило бы о камни. Каким-то образом он изловчился зацепиться вот за этот самый отпрядыш,— показал Баулин на фотогра­фию.— С того дня, как выпадет у Алексея сво­бодная минута, он к Марише, старшим братом для нее стал. И она к нему привязалась. Про­снется — первый вопрос: «А когда придет дядя Алеша?» Придет он, бывало, после вахты и то самоделку-игрушку принесет, то сказки начнет рассказывать. Я просто диву давался — молодой парень, а столько сказок знает. Спрашиваю как-то: «Откуда ты, Кирьянов, такие сказки выко­пал?» — «Я, говорит, сам их сочиняю. Начну чего-нибудь рассказывать — получается вроде сказки».

Баулин потянулся к детскому столику, устав­ленному игрушками, поискал что-то.

— Минуточку...

Он вышел в спальню и вскоре возвратился с толстой тетрадью в клеенчатом переплете.

— Так и есть, под подушку спрятала! — Он улыбнулся. — На прощание Кирьянов все сказки в эту тетрадку переписал. Печатными буквами — Мариша по-печатному читает свободно,— и кар­тинки нарисовал. Художник он, как видите, не ахти какой, но тюленя от кита отличить можно. 32

Я с любопытством перелистал тетрадку. В об­рамлении бесхитростных виньеток, изображав­ших то ромашки с васильками, то крабов, то морских бобров или рыб, были старательно вы­писаны названия сказок: «Про добрую девочку Маришу и жадного Альбатроса», «Про бобренка, который любил качаться на волнах, и про зло­дейку-акулу», «Как мама вулкан уговорила», «Про девицу-красавицу, которая не любила зве­рей и птиц, и про то, как все звери и птицы от нее отвернулись»...

— Надо прочитать,— сказал я.

— Это уж вы у хозяйки спрашивайте,— шут­ливо развел руками Баулин и отнес тетрадку об­ратно к Марише.— Чего доброго, еще проснется.

— Вы не предлагали ему остаться на сверх­срочную?

— Зачем? Он учителем хочет стать. По род­ной Смоленщине соскучился. Что ж, как гово­рится, дай бог ему счастья!

— Вы-то вот с Курил уезжать не хотите...

— Я другое дело, граница — мой дом. А Кирь­янову в декабре только двадцать пять стукнет. Со всеми жаль расставаться, когда они уезжа­ют.— Баулин улыбнулся.— Тебя-то самого, ко­нечно, не только добром поминают: и строг был, и придирчив. А как не быть строгим — мы ведь здесь вроде как на фронте. Всех жаль,— по­вторил он,— а вот, честно признаюсь, ни с кем еще не было так тяжело расставаться, как с Кирьяновым. И не потому только, что он спас Маришу. Моряк он замечательный — сама чест­ность, скромность и исполнительность. Да вдо­бавок к тому — волевой. Это ведь он два года назад,— Баулин посмотрел на календарь,— да, послезавтра будет ровно два года, оставался на острове


один на один с разбушевавшимся вул­каном.

— Как один на один?

— А так вот! Вроде коменданта... Словом,— добавил Баулин, видимо, он не мог обойтись без этого «словом»,— всех жителей острова пришлось эвакуировать на танкер «Баку». Да, представьте себе, первым на наш сигнал бедствия к пылаю­щему острову подошел именно танкер.

— Зачем же остался на острове Кирьянов?

— Сообщать по радио о ходе извержения. История в своем роде примечательная! А кто в январскую стужу трое суток сторожил в забитой льдами бухточке шхуну-хищницу? Опять же Алексей.

Баулин сверил ручные часы с корабельными.

— Ну, мне пора.

Он снял с вешалки кожаный реглан, заглянул в спальню, молча прощаясь с дочкой, сказал, притворив дверь:

— А если б вы знали, сколько я с этим чер­тушкой Алексеем Кирьяновым повозился, сколь­ко он еще в морской школе мне нервов перепор­тил! Да и не я один — и замполит, и комсомоль­ская организация... Хотите верьте, хотите нет, я уж было думал, что горбатого только могила ис­правит. Такой Алексей был заносчивый, строп­тивый, отчужденный. Ни замечания, ни выгово­ры, ни внеочередной наряд на камбуз — ничто на него не действовало. На гауптвахту он от­правлялся прямо-таки с удовольствием. «На гу­бе, говорит, я посплю вволю».

Впрочем, откровенно говоря, и мы поначалу были в чем-то виноваты, не сразу разгадали на­туру Алексея, не сразу вникли в его прошлое. В особенности, конечно, я...

— Как же из Кирьяноза получился отличный

пограничник?

— А все началось с первого шквала.— Баулин снова посмотрел на часы.— Сейчас-то уж неко­гда. Напомните, расскажу в другой раз. Спокой­ной ночи, располагайтесь как дома.

— А как же... Чем утром накормить Маришку?

— Что ж вы думаете, мы бобылями живем?— улыбнулся Баулин.— Мы с соседями — одна семья. Да Мариша раньше вас встанет. Она еще сама вас чаем напоит, она у меня самостоятель­ная!

Провожая Баулина, я вышел на крыльцо. Мы обменялись рукопожатиями, и его высокая, слег­ка сутуловатая фигура исчезла в густом липком тумане.

Снизу, из-под утесов, доносился тяжелый, пе­рекатистый гул океана.




Глава вторая Первый шквал


Проснувшись среди ночи, я не вдруг сообразил, где нахожусь, прислушался: под утесами ревел штормовой накат, дробно постукивали ставни, завывало в трубе.

Я поискал папиросы, но вспомнил, что в доме не курят. Снова уснул и очутился во вла­сти бушующего океана. Тщетно пытался я ухва­титься за пляшущее рядом бревно: меня относи­ло все дальше и дальше от берега. Внезапно взо­шло слепящее солнце, и чья-то заботливая рука коснулась моего плеча.

У дивана, на котором я спал, стояла одетая, умытая, причесанная Маринка.

— Дядя, у тебя болит головка?

— Нет, не болит,— пробормотал я в смуще­нии.

— А почему ты кричал? Тебе приснился страшный сон? Да? — спросила она участливо.— А я сегодня во сне летала. Высоко-высоко, выше вулкана. И ни чутельки не боялась! Папа гово­рит: если летаешь во сне, значит, растешь.

Комнату озаряло редкое для Курил солнце. Стол был накрыт к завтраку.

— Кто же открыл ставни?

— Я сама! — ответила Маринка.

— Ты сама и чайник вскипятила?

— Разве можно! — удивилась Маринка.— Па­па не велит мне зажигать керосинку, я могу учинить пожар. Чайник скипятила тетя Таня, наша соседка. Тетя Таня и печку истопила и кам­балу поджарила.

Мы не спеша позавтракали, прибрали за со­бой.

Неожиданно Маринка вздохнула:

— А еще я видела во сне маму...

— Ты покажешь мне свои игрушки? Хоро­шо?— обнял я ее, желая отвлечь от печальных мыслей.

— Покажу... Потом...

За окном громоздились скалы, высился ко­нус вулкана с желтовато-серым столбом дыма над кратером. И я подумал, как все же нелегко жить здесь, на голом, каменистом пятачке, окру­женном вечно неприветливым океаном.

Вдруг в комнате как-то сразу все потускнело: на солнце наползла туча. С океана наплывали клочья тумана, конус вулкана как отрезало.

— Сейчас бус пойдет,— сказала Маринка.— «Старик» макушку спрятал.

«Стариком» на острове называли вулкан, это я знал, но что такое бус?

— Это дождик, такой мелкий-мелкий, будто из ситечка,— объяснила Маринка.— Ох, и не любил его дядя Алеша! Лучше, говорит, штор­мяга, чем бус.

Ну, что ты скажешь! Хотя и понятно, что дети, выросшие в суровой обстановке, среди взрослых, развиваются раньше обычного, невольно перени­мают и речь старших и .их манеру разговаривать, однако житейские познания Маринки, ее рассу­дительность мало сказать удивили — поразили

меня.

Поразили и ее игрушки. Коллекция яиц морских птиц — то маленьких, в темных пятныш­ках, то больших, каких-то бурых и почти про­зрачных, то похожих на грушу дюшес — нанесла мне форменное поражение. Разве мог я ответить на вопросы Маринки, какие именно из яиц при­надлежат тупика, какие кайрам, гагарам или различным чайкам! А Маринка все это знала.

Не в лучшем положении оказался я, когда она с гордостью разложила передо мной засушенных крабов, морских ежей, звезд и коньков и целый гербарий водорослей.

— А где же твои куклы? — спросил я расте­рянно.

— Хочешь, я лучше покажу тебе мой вель­бот,— предложила она.

Я полагал, что Маринка достанет из ящика игрушечную лодку, но оказалось, что нужно на­деть плащ и пройти к соседнему сараю. Моро­сящий дождь и впрямь словно высеивался из низко нависших туч.

Маринка отворила дверь, и глазам моим предстала маленькая, однако отнюдь не игрушечная,, а самая настоящая шлюпка с парой весел, рулем и еще какими-то незнакомыми мне принадлежностями. Маринка забралась в лодку и в течение нескольких минут окончательно убедила меня, что в сравнении с ней, шестилетней девочкой, я просто-напросто невежда: то, что я наивно на­звал багром, оказалось отпорным крюком; руко­ятка руля называлась вовсе не рукояткой, а рум­пелем; маленький бочонок—анкерком, деревян­ный совок для отливания воды — лейкой.

— Кто же это сделал тебе такую замечатель­ную лодку?

— Не лодку, а вельбот,— поправила Марин­ка.— Мне построил его дядя Алеша.— Она нача­ла развязывать брезентовый мешок.— Сейчас я покажу тебе рангоут и паруса.

...Весь день я провел на морбазе. Баулин тоже был занят, и мы смогли поговорить, как и нака­нуне, только за вечерним чаем, когда Маринка уже спала.

Я, смеясь, рассказал капитану 3 ранга, как его дочь повергла меня в смятение своими позна­ниями в морском деле.

— Когда только вы успели обучить ее всем этим премудростям?

— Заслуга, увы, не моя, не причастен! — шут­ливо развел он руками.— Все дядя Алеша...

Опять этот Алексей Кирьянов! Настоятельный совет Самсонова расспросить о Кирьянове, вче­рашний рассказ капитана 3 ранга про то, как Кирьянов спас Маринку во время моретрясения, упоминание о других его подвигах и о том, что не сразу он стал отличным моряком-погранични-38

ком... Разве мог я после всего этого не напом­нить про обещанный рассказ о первом шквале? — Об Алексее многое можно рассказать, Сам­сонов прав: действительно, хоть книгу пиши,— начал Баулин.— Но уж если рассказывать, то и утаивать ничего не след. Думаю, Алексей не бу­дет на меня за это в обиде. Познакомился я с ним пять лет назад в Ярцеве, есть в Смоленской области такой старинный городок. Я приехал туда для отбора призывников: подберу, думаю, на пограничный флот крепких, хорошо грамот­ных парней! Не велика беда, что они моря не ви­дали,— привыкнут, была бы закваска!.. Словом, увидел я среди других Кирьянова — крепыш, за­глянул в его личное дело — комсомолец, из кол­хозников, окончил педагогическое училище — и решил: подойдет.

Баулин наполнил чаем третий или четвертый стакан, положил в него тоненький ломтик лимо­на. Я пожалел при этом, что захватил из Владивостока всего десяток лимонов.

— Призывная комиссия,— продолжал он,— ра­ботала в просторной горнице старого дома; с по­ла тянуло, как из погреба, а на улице — февраль, минус двадцать! Железная печка раскалилась, но, можно сказать, без толку: даже мы, офицеры и врачи, поеживались, а призывники ведь разде­вались донага! Подошла очередь Алексея Кирь­янова. Пока его выслушали, измерили, взвесили и так далее, он весь посинел.

Только тем, что парень так сильно продрог, я и объяснил тогда его невыдержанность. Врач по­просил, чтобы Алексей открыл рот, и он вдруг как выпалит: «Нельзя ли поскорее, мы не лоша­ди на ярмарке!» Мой сосед майор-танкист скривился, шепчет: «Ну и тип! Я бы не взял его ни за какие ков­рижки». А я взял, и тут-то и начались испытания моих нервов и порча крови.

Баулин залпом выпил успевший остыть чай, расстегнул ворот кителя.

— На вокзал пришло полно провожающих. Были, конечно, и слезы. Но больше было песен, смеха, бодрых улыбок. Общественность устроила нам торжественные проводы. Не обошлось, увы, и без недоразумений — кое-кто из парнишек, рас­ставаясь с родными и приятелями, хватил горь­кой для храбрости.

Алексея Кирьянова провожала девушка. Нель­зя было не обратить на нее внимания — настоя­щая русская сероглазая красавица. Уединились И воркуют как голуби. Я, разумеется, не только на них смотрел, ведь под моей опекой было пол­сотни ребят, но заметил, что, кроме сероглазой блондинки, Кирьянова провожает еще одна де­вушка, маленькая такая, худенькая. Стоит в сто­ронке, держит в руках его чемодан и глядит на Алексея так грустно, печально. А он вроде бы и не замечает ее. Только уж перед самым отходом поезда поцеловал ее в лоб, сказал пару слов, а смотрит все на свою сероглазую. Та плачет в три ручья. Я подумал было, что вторая девушка се­стра Кирьянова, но вспомнил: в анкете написа­но, что родственников у него нет, все погибли во время войны. О том, кто она, мне стало известно лишь спустя несколько месяцев.

Словом, прощай Ярцево, поехали... И взбреди мне в голову назначить Кирьянова старшим по вагону. Объявляю ему об этом. Говорит; «Я не хочу быть старшим, увольте!» Спокойненько объясняю: приказы, мол, не обсуждают, а вы­полняют. «Хорошо, говорит, учту на будущее».

— И вы все-таки назначили его старшим?

— Нет, конечно...

Баулин наполнил чаем мой стакан.

— В общем, поехали. Молодежь подобралась в команде замечательная: форму еще не надева­ли, а вовсю старались держаться заправскими моряками. Ну, думаю, все в порядке! И тут — бах! На одной из станций Кирьянов чуть было не отстал от поезда, пришлось стоп-кран в ход пу­скать. Отчитываю его, а он с самым невинным видом: «Я не виноват, что поезд всего полторы минуты стоял, я еле-еле письмо успел в почтовый ящик опустить».

Между прочим, письма он строчил штуки три на день. Заберется на верхнюю полку и катает страниц по семь, по десять. За всю дорогу двух слов ни с кем не сказал. Ребята песни поют — Кирьянов молчит; стихи, книги, газеты вслух чи­тают, спорят — Кирьянов будто не слышит. Едем Донбассом: зарево плавок над домнами, звезды над ударными шахтами, терриконы — ребят от окон не оторвать, а он опять пишет. Едем бере­гом Азовского моря, ребята все глаза прогля­дели. Зовут его: «Смотри, Кирьянов, море!» А он: «Я не привык любоваться пейзажами по коман­де!»— и уткнулся лицом в перегородку. В об­щем, про все кирьяновские фокусы рассказывать не стану, не интересно; одно скажу: за дорогу он не только мне — всей команде не пришелся по душе.

Баулин усмехнулся:

— Посмотрели бы вы, к примеру, как Кирья­нов койку заправлял. Курам на смех! С месяц не мог научиться. И каждый день — знай строчит свои бесконечные письма. Представьте, за полгода ни разу ни в кино не сходил, ни на вечер самодеятельности, ни разу на собраниях не выступил. Как-то в воскресенье мы всей шко­лой поехали на экскурсию в Феодосию, в картин­ную галерею Айвазовского. Кирьянов и тут от­казался: «Неважно себя чувствую». А сам здоро­вей здорового!

Ну вроде бы ничто его в жизни, в нашем кол­лективе не интересует.

Правда, читал он много. Библиотекарша даже усомнилась: «Вы что, книги просто перелисты­ваете?» И ей отрезал: «Во всяком случае, стра­ниц не рву». И еще купаться любил, но все боль­ше в одиночку норовил. Плавал он, между про­чим, как рыба. Ему и прозвище подходящее да­ли: раком-отшельником стали называть... Да, за­был сказать: мы ведь приехали на Черное море, в А., в школу младших морских специалистов. — И как же Кирьянов учился? — Вполне свободно мог учиться на отлично: как-никак педучилище окончил. А он еле-еле тя­нул на тройки. Ему, дескать, век моряком не быть. Особенно туго подвигалась у него морская практика. К примеру, на занятиях плетут ма­ты — ковры или дорожки из пеньковых тросов. Наука вовсе нехитрая, у всех получается хорошо, у Кирьянова же не коврик, а не поймешь что! Да еще пререкается: «Я, мол, продажей ковров промышлять в будущем не собираюсь». В нака­зание наряд ему вне очереди: картошку на кам­бузе чистить, у него и тут готов ответ: «Лучше картошка, чем маты!» На гауптвахту — я вам уже говорил — он отправлялся даже с удоволь­ствием: «Отосплюсь!» И почему-то особенно вдолбил себе в голову, будто ему вовек не постичь, как управлять парусами. (А ведь тоже не так уж хитро.) «Я, говорит, в жизни и без парусов обой­дусь». Меня из терпения вывести трудно, но тут, знаете ли, я просто кипел: «Погоди, думаю, обломаю твой упрямый характерец, не я буду, если не станешь на паруса богу молиться». Кри­чать на Кирьянова я не кричал, но на учениях под парусами всегда ставил его на самое тяже­лое место.

Справедливости ради надо сказать, что кое в чем он и преуспевал. Ну, прежде всего, в том же плавании и особенно в гимнастике: на брусьях и на кольцах чудеса делал, первым был. Однако наотрез отказался выступить в соревнованиях с соседней воинской частью. Вся школа возмути­лась. Оправдывается: «На народе у меня ничего не получится». Отговорка, конечно. За пренебре­жение к коллективу комсомольцы хотели вле­пить ему выговор. И влепили бы, да случилось так, что он неожиданно для всех героем стал.

— Героем? Это каким же образом?

— Послушайте...

Баулин потрогал ладонью чайник.

— Не подогреть ли? С лимоном сто стаканов выпьешь.

— Так чем же отличился ваш Кирьянов? — не­терпеливо спросил я, когда Баулин вернулся с кухни.

— А вот чем. Близ А. находится знаменитая на всю округу бухточка, образовавшаяся в жер­ле потухшего вулкана. То ли волны, то ли рас­плавленная лава пробили в скалах брешь, сквозь нее и устремилось когда-то в кратер море. Бере­га бухточки высокие, почти отвесные, и там мно­жество самых разноцветных, отшлифованных временем камушков. До них страшно падки ту­ристы и курортники. Местные мальчишки давно учли это и, рискуя свернуть себе шею, карабка­ются вниз по скалам, чтобы добраться до крохот­ных песчаных площадок, усыпанных кусочками сердолика, мрамора, черного хрусталя, малахи­та. Взрослому человеку сверху в бухточку ни за что не спуститься. Со стороны же моря войти в нее страшновато: на берег не выберешься.

Рядом с этим кратером частенько сиживал Кирьянов. Должно быть, тосковал в одиночестве по своей невесте. Письма из Ярцева стал он тог­да получать все реже и реже. И вот как-то услы­шал он из бухточки крики о помощи. Глянул вниз: в воде барахтаются двое мальчишек. Лез­ли за камушками и сорвались. Кирьянов, не долго думая, скинул ботинки и прямо в форме — вниз. Это метров с двадцати! Схватил обоих сор­ванцов, выплыл с ними сквозь брешь в море и еще метров сто плыл до отлогого места. Выта­щил на берег хлопцев, отшлепал их по мягкому месту и полез кружным путем за ботинками.

— Кто же это видел?

— Никто не видел. Сам Кирьянов и словом не обмолвился, а вечером приходят к начальнику школы две женщины с мальчуганами, просят по­знакомить их с «дядей Алешей», чтобы поблаго­дарить его за спасение сыновей.

«Кто такой «дядя Алеша»?»

«Вон он»,— показывают мальчишки на Кирья­нова, а тот чистит у камбуза картошку — вне­очередной наряд за опоздание на занятия.

Баулин насыпал в чайник новую заварку.

— К слову говоря, с поселковыми детишками у Алексея была самая настоящая дружба. Как пойдет в поселок, так вокруг него сразу стая. И он вмиг повеселеет. Змеев он ребятам делал, какие-то игрушки мастерил. С нашей Маришей — она совсем крошкой еще была — тоже когда-то успел подружиться. Вот и пойми его: с ребятней душа-человек, со взрослыми бирюк бирюком...

Через день-другой после спасения мальчишек решил я поговорить с Алексеем начистоту. Втол­ковываю ему, что мы в школе добра, пользы ему желаем. Оборвал: «Я не нищий, в милостыне не нуждаюсь».

Словом, не попади мы в хороший шквал,— на­верно, Кирьянов долго бы еще не осознал, что ведет себя не так, как следует военному моряку.

Учения под парусами в тот день были назна­чены по-обычному на восемь утра. Погода выда­лась замечательная: в небе ни облачка, ветерок, как по заказу, и скоро мы зашли в море миль за шесть, берег — черточка. Был конец мая, время весенних штормов давно минуло, солныш­ко пригревало. Все мои подопечные и сам я были, как говорится, в наилучшем расположении духа. Только Кирьянов по обыкновению хму­рился и держал в руках шкот так, будто это не шкот, а змея. Чтобы вам все было понятно даль­ше, скажу, что шкот — снасть из пенькового тро­са и служит он для управления гиком — горизон­тальной рейкой, к которой привязывается ниж­няя кромка паруса, то есть для перевода гика во время лавирования с одного борта шлюпки на другой. Вы ведь знаете, наверное, что шлюпка может идти под парусами разными галсами в за­висимости от того, с какой стороны дует ветер, ложиться на разные курсы, двигаться к цели не по прямой а по ломаной линии. Бывает необхо­димость, лавируя, идти на парусах против ветра. Всем этим мы на учениях и занимались. Ветер, как вам тоже известно, нередко дует не с одина­ковой силой, а порывами, шквалами. За этим нужно следить самым внимательнейшим обра­зом: прозеваешь — и внезапно налетевший шквал сразу наполнит паруса и опрокинет шлюп­ку. Поэтому-то шкоты не завертывают, не за­крепляют, а всегда держат в руках свободно, чтобы в случае нужды быстро перейти на другой галс, подтянуть парус либо вовсе его убрать. Это первейшая морская заповедь, а ее-то Кирья­нов и нарушил.

Баулин нахмурился, барабаня по столу паль­цами.

— Не дай бог никому попасть в такой пере­плет!

— Вы же сказали, что погода была замеча­тельная, ни облачка?

— Вот облачко-то как раз и появилось. Мину­ло уже несколько часов, как мы вышли на уче­ния. Я хотел было повернуть обратно, но ветер, и без того не очень сильный, совсем вдруг стих. Паруса не шелохнутся, море-—зеркало, только марево над ним дрожит. Словом, полный штиль. Без ветра и солнце стало куда ощутимее. Чайки исчезли, игрунов-дельфинов не видно. Вам ни­когда не доводилось испытывать неподвиж­ный зной? Пот льет изо всех пор, одежда прили­пает к телу, каждая частица воздуха будто насы­щена солнцем. И главное — немыслимая тиши­на, которую воспринимаешь как предвестие чего-то грозного, неотвратимого. Я видел, что встре­вожены и все мои ученики, хотя они, конечно, не могли и подумать, что вскоре все вокруг станет дыбом. А я знал: будет шквал, да не какой-ни­будь легонький, раз—два шевельнул, качнул и умчался в сторону, а из тех, что бывалые моряки называют чертовой мельницей.

— Откуда вы это знали?

— Облачко подсказало. Оно появилось над го­ризонтом внезапно, не так чтоб уж очень вы­соко, белое, и не с округлыми краями, как у ку­чевых облаков, а какое-то растрепанное. Вокруг все притихло, все неподвижно, а оно несется, будто кто-то могучий, всесильный подгоняет его. Не мешкая, я скомандовал: «Весла разобрать», но паруса не убрал, полагая, что первые порывы ветра будут не такими уж резкими и мы с их по­мощью хоть мили полторы да пробежим. Повер­нули к берегу, идем на веслах с предельно воз­можной скоростью: тридцать один гребок в ми­нуту — большего с молодых моряков я не мог и требовать. Они-то, ясное дело, не представляли еще, почему я так тороплюсь. А я оглянулся и понял: облачко меня не обмануло. Там, где всего несколько минут назад оно мчалось одно, вдо­гонку за ним с еще большей стремительностью несся целый косяк сизо-свинцовых облаков. Гладь моря внезапно пересекли темные полосы ряби. Солнце сияло по-прежнему, но расплав­ленного зноя как не бывало.

Я почувствовал сначала едва ощутимое дуно­вение, а когда обернулся к моим ребяткам и скомандовал: «Взять паруса в рифы», то есть сократить их площадь,— в затылок мне дох­нуло уже, как из кузнечных мехов, паруса запо­лоскались, снасти захлопали. Прошло каких-ни­будь три минуты, и все море почернело, туча, не отдельные облака, а именно туча, закрыла пол­неба. Теперь не нужно было объяснять, что надвигается. Ребята поняли — зевать некогда. Я порадовался тогда, что на лицах у них нет и тени страха, который неизбежно влечет за собой на море беду.

Слушая Баулина, я представил одинокую шлюпку далеко от берега, офицера-моряка, си­дящего за рулем, двенадцать пареньков, жду­щих первого шквала в своей жизни и не подаю­щих вида, что они боятся его.

Внезапно глаза Баулина потемнели.

— Один струсил, только един...

— Кирьянов? — догадался я.

— Да,— подтвердил Баулин.— Я едва успел предупредить: «У шкотов не зевать!», как ветер наполнил паруса до отказа и мы помчались, что твой торпедный катер. Не вдруг, конечно, мог ве­тер, хотя бы и такой ураганной силы, разболтать воду, не вдруг могли возникнуть на спокойной поверхности гигантские волны, но мне-то было отлично известно, что шквал пригонит их. Он их и пригнал, целое стадо волн.

Позади нас легла тьма, а впереди, там, где был далекий берег, сияло солнце. Его лучи про­низывали обгонявшие нас ревущие валы, и гребни их на какое-то мгновение становились прозрачно-изумрудными. Красота, доложу вам, неописуемая.

Баулин мельком взглянул на стенные корабель­ные часы. Лежащие на столе кулаки его были крепко сжаты, он весь откинулся на спинку сту­ла, будто именно сию секунду его плечи должны были принять на себя шквал.

— Тяжеленько пришлось,— с неожиданной хрипотцой в голосе произнес он.— Море и ветер будто осатанели. Шлюпку захлестывает со всех сторон, вокруг — рев, грохот, в воздухе уже не зной, а мириады брызг. Водяная пыль забивает глаза, и глотку, и нос. Паруса неистово дрожат,, того гляди, разлетятся в клочья, шлюпка скри­пит от напряжения. Все мы, конечно, промокли до последней нитки, да это чепуха — не мороз, не зима, хотя все вокруг и белым-бело от пены, как во время бурана. Мои ребятки едва успевали вы­черпывать воду из шлюпки. Все в ход пошло: и запасные лейки, и бескозырки. Да куда там! Осе­даем все глубже и глубже. Разве море вычер­паешь? Площадь парусности пришлось умень­шить, но все равно мчимся, будто настеганные, то вверх взмываем, то проваливаемся.

Однако больше испытывать судьбу было нель­зя, и я решил повернуть через фордевинд — стать носом против ветра и бросить плавучий якорь. Глубина в этом месте была такая, что стано­виться на обычный шлюпочный якорь нельзя. Поворот через фордевинд при свежем ветре опа­сен: во время переноса парусов на новый галс шлюпку легко может опрокинуть, а в такой шквал тем паче, но иного выхода не было. Бес­прерывно ударяя в корму, волны грозили зато­пить нас. Я прокричал все нужные команды и опять мысленно порадовался, что ребятки дей­ствуют точно, бесстрашно.

Став на мгновение бортом к ветру, мы при­няли такую изрядную порцию воды, что шлюпка едва не опрокинулась, но, повторяю, иного выхо­да не было. И вот, когда нужно было осадить грот и стянуть гика-шкот, Кирьянов не сумел справиться с парусом и чуть было не выпустил шкот. Нас накренило еще больше, вот-вот пере­вернет! А от растерянности в морском деле пол­шага до страха. Кирьянов как-то в мгновение сжался, ничего уж не видя, кроме набегавшей волны, словно загипнотизированный ею, и вместо того, чтобы быстро перебирать шкот в руках, за­крутил его вокруг уключины и брякнулся на дно, .закрыв лицо ладонями.










Баулин взъерошил волосы:

— Рассказывать долго, а на самом-то деле все произошло молниеносно: шлюпка снова накренилась, снова хлебнула ведер двадцать. Се­кунда все решала! Кирьяновский сосед Костя Зайчиков бросился к закрепленному шкоту, осво­бодил его и в ту же секунду был смыт за борт. Не успей мы в это время повернуть носом к вет­ру — новая волна наверняка погребла бы нас... Словом, смыло Зайчикова, он даже вскрикнуть не успел, только подковки на ботинках сверк­нули.

Капитан 3 ранга тяжело перевел дыхание.

— У меня, знаете ли, сердце остановилось. Не верьте, если кто-нибудь вам станет рассказывать, будто бы моряк никогда, ни при каких обстоятельствах не дрогнет, не испугается. Враки! Еще как испугаешься. В особенности, если на твоих глазах, да почти что по твоей вине гибнет чело­век. А разве я не был виновен в проступке Кирья­нова?

Баулин зашагал из угла в угол.

— Все дело в том, как человек себя держит в беде, в особенности если он командир, если от его поведения зависит поведение других и даже их судьба. Поддайся панике, покажи невольно, что ты тоже испугался,— и все!..

Он помолчал, меряя шагами комнату.

— Хорошо еще, что Зайчикова не успело да­леко унести волной. Он поймал брошенный ему конец, и мы вытащили его обратно. Дальше... Собственно, главное я уже рассказал. Опустили мы паруса, соорудили из двух скрепленных крест-накрест весел и запасных парусов плаву­чий якорь, подвесили к одному его концу груз и выбросили на тросе за корму — теперь уж нас не могло развернуть бортом к ветру. А для того, чтобы шлюпка не так сильно черпала носом, яприказал ребяткам перебраться в корму.

Вскоре шквал, как и полагается шквалу, ум­чался, волна стихла, опять засинело небо, и не ­верилось, что всего десяток минут назад мы были на волосок от гибели. Ученики мои разом заговорили, начали шутить, поздравлять Зайчи­кова, что он отделался легким испугом. На Кирьянова никто даже не взглянул, будто его в шлюпке и нет. А он глаз не поднимает.

На выручку нам с базы пришел моторный бар­кас, предложил взять на буксир. Куда там! Ре­бятки в обиду: «Зачем буксир? Сами дойдем!»

Баулин улыбнулся воспоминаниям:

— Славные ребятки!..

— А что же Кирьянов?

— За Кирьяновым с того дня закрепилось тяжкое прозвище — трус. Позор, можно сказать, несмываемый. Если раньше кто-то пытался не раз заговорить с Алексеем, увещевать, чтобы одумался, пересилил свой упрямый характер, то теперь его вроде бы не замечали.

Назавтра же состоялось комсомольское собра­ние.

Выступил и я, рассказал все, как было во вре­мя шквала. Добавил, что проступок этот не слу­чайность, а логически вытекает из всего преды­дущего и Кирьянов заслуживает самого строго­го наказания. Ни один человек голоса в его защиту не подал. В решении записали: «За прояв­ление трусости, недисциплинированность и от­рыв от коллектива объявить члену ВЛКСМ Кирьянову выговор с занесением в учетную кар­точку».

— А Кирьянов как выступил?

— Хуже некуда: «Решайте, как знаете, мне сказать нечего...» И точка.

«Да понимаешь ли ты, что из-за тебя люди могли погибнуть?» — кричат ему с места.

«Понимаю»,— буркнул и глаза в пол. Больше ни слова из него не вытянули.

— Тяжелый случай...

— Куда уж тяжелее. И представьте, дня через два возвращаюсь вечером домой, гляжу: на ла­вочке в садике сидят моя Ольга и Кирьянов с Маришей на руках. Увидел меня и тотчас рас­прощался. Спрашиваю Ольгу: «Жаловаться при­ходил?» Мы никогда, ни до того ни после, не спо­рили, не ругались с Ольгой, а тут вместо «здрав­ствуй» она обрушилась на меня, начала засту­паться за Кирьянова, будто за сына.

 «Не знала,— говорит мне,— что ты такой чер­ствый. Неужели и ты, и все вы не видите, не чув­ствуете, как Кирьянов переживает, как он подав­лен своим поступком. Я, говорит, убеждена — по натуре он вовсе не трус, а то, что произошло во время шквала,— случайность. Тяжело ему, что все вы от него отвернулись».

«Сам он ото всех отвернулся, отвечаю, сам всех против себя настроил».—«А ты подумай, говорит Ольга, может, и ты в этом виноват». Тут я вски­пел: «Моя вина в том, что затребовал Кирьянова в морскую погранохрану. Не тебе судить, ты ви­дишь только, как Алексей игрушки Маринке делает, а я с ним целый день. Хватит с меня, на­терпелся!» А Ольга: «Эх ты, отец-командир!» Схватила дочку на руки и ушла в дом, не спро­сила даже, буду ли я ужинать...

Баулин и сейчас переживал давнюю ссору, и сейчас, по-видимому, корил себя за нее, а я по­думал, что, возможно, тогда Ольга Захаровна была права.

— Вскоре,— снова заговорил Баулин,— меня назначили на Курилы командиром сторожевого корабля «Вихрь». Я ведь начинал пограничную службу, можно сказать, по соседству, на Чукот­ке. Тогда-то, еще в молодости, мне и полюбились здешние края: для моряка местечко самое подхо­дящее— дремать на ходовом мостике некогда. Словом, сам я напросился обратно на Дальний Восток. (Посоветовавшись с Олей, конечно.) А когда мою просьбу уважили, обратился со вто­рой: прошу назначить ко мне на «Вихрь» млад­шим комендором Алексея Кирьянова. Дело в том, что Алексей в это время тоже подал рапорт о на­значении его на Дальний Восток.

Начальник школы выслушал мою просьбу, и глаза у него на лоб: «Или ты мало с ним горюшка хлебнул? Неужели ты не видишь, не чувствуешь, что Кирьянов тебя невзлюбил? На­верняка ведь считает тебя виновником всех своих бед и несчастий». Баулин усмехнулся:

— Вы тоже, наверное, спросите: зачем это мне понадобилось?

— Вероятно, Кирьянов просился на Восток, чтобы проверить себя или уйти от дурной сла­вы,— сказал я. — А вот зачем он вам понадо­бился, мне и впрямь невдомек.

— Оля подсказала. «Ты, говорит, его уже зна­ешь и сможешь ему в случае чего помочь, дру­гие же неизвестно еще, как встретят. А человек он честный, отзывчивый». Она ведь, Ольга, тоже пе­дагогом была. Поэтому, видно, да и по чисто женской чуткости раньше других, раньше меня разгадала Кирьянова. Ну и, честно говоря, моя моряцкая жилка была крепко задета: неужели Кирьянову так-таки никогда и не полюбится мо­ре? Не полюбится наша морская пограничная служба? Мы, пограничники, люди в некотором роде одержимые. На моих глазах не одна сотня молодых матросов настоящими моряками стала. А моряк — это натура!

Вот вы сказали, Кирьянов хотел уйти от дур­ной славы. Но ведь дурная слава, что тень — от нее не убежишь! Вместе с Кирьяновым она при­ехала и на Курилы: в комсомольской учетной карточке — выговор. Команда «Вихря», да и вся морбаза встретили Кирьянова с явной насторо­женностью: «Ничего себе гусь! Попробуй-ка за­дерись у нас!»

Командиром базы был тогда наш общий зна­комый Самсонов. Я его знал до этого лет семь, кто из дальневосточников его не знает! И к тому же мы с ним в академии вместе учились. Так он, Самсонов, и то поморщился, когда я порассказал о Кирьянове. «Ты его просил к себе на корабль, ты за него и отвечай».

А между тем жестокий урок, полученный во время шквала, повлиял на Кирьянова, но как? Из заносчивого, строптивого паренька он пре­вратился в притихшего, я бы даже сказал, при­шибленного. Никому он больше не перечил, лю­бые приказания и поручения выполнял, однако без огонька, с каким-то безразличием, с апатией. Для молодого человека, комсомольца, да еще учителя это просто ни в какие ворота не лезет! Промахи же у него и здесь были, и крупные, вплоть до того, что Самсонов решил было спи­сать его с корабля на берег. Казалось, и здесь ничто его не интересовало и не увлекало. Едва затевалось на морбазе веселье, он уходил по­дальше, на скалистый мыс, как, бывало, в шко­ле ходил к бухте над кратером, и часами — бук­вально часами!— смотрел, как волна бьет о берег. О чем думал он? Тосковал по родной Смоленщине? По девушке, с которой надолго расстался?

Баулин развел руками.

— Верьте не верьте, но впервые — впервые за целые полгода!— мы увидели на лице Кирьянова улыбку, когда из Владивостока пришел «Ломоно­сов». Приход с Большой земли парохода — у нас всегда событие! А на этот раз вся морбаза и я, в первую очередь, с особым нетерпением ждали «Ломоносова», потому что на нем приезжали но­вые жители: семья заместителя командира базы, новый военврач и моя Ольга Захаровна с Ма­ринкой. Шутка сказать, новые жители на нашем

островке! И вот тут-то, ко всеобщему изумлению, увидев среди встречающих Кирьянова, Маринка потянулась к нему: «Дядя Алеша!» Кирьянов прямо-таки просветлел. Ольга тоже сразу узна­ла его, достала из сумочки письмо, отдала ему: «Без вас, говорит, пришло в школу. Я решила, что быстрее меня почта вам не доставит».

Баулин замолчал, в уголках рта еще резче обо­значились морщины. Не забыть ему своей Ольги Захаровны...

— С того самого дня, как мои приехали на остров,— продолжал он,— Кирьянов все свобод­ное время проводил с Маринкой: играл с ней, изображал то козу-дерезу, то мишку-топтыгина, а на корабле стал еще более замкнутым. Не иначе как письмо его доконало.

— Да ведь не только же из-за девушки, из-за ее писем Кирьянов был строптивым и нелюди­мым?

— Безусловно. Я не раз над этим голову ло­мал. И знаете, кто мне помог излечить Алексея от хандры и обратить в морскую веру? Боцман Доронин. И Ольга моя, покойница, крепко нам подсобила, можно сказать, ключ к сердцу Алек­сея дала. Когда письмо, которое она ему при­везла, пришло в А., кто-то из сверхлюбопытных возьми там и распечатай. Ольга случайно увиде­ла это, рассердилась, снова заклеила конверт и взяла с собой.

— И что же в нем было особенного?

— Отказ! Полный отказ,— повторил Баулин.— Письмо прислала Кирьянову любимая девушка, та самая, что ревела на проводах в три ручья. Во всех подробностях Ольга письма не помнила, она мельком его пробежала, а смысл был подлый: дескать, я тобой, Алеша, только увлекалась, а любить никогда не любила, я люблю другого. Пи­сем мне, пожалуйста, больше не пиши, все равно их не читаю. И в советах твоих не нуждаюсь: не такая я дурочка, чтобы запрятать себя в де­ревне, как ты мне рекомендуешь. Мой новый друг обещал устроить меня в самом Смоленске...

— Ничего себе птичка!— не удержался я.

— Вот именно: «птичка»!— нахмурился Бау­лин.— Знаете, что она еще написала? Вот, пишет, тебе очень не хотелось идти в армию, а мой новый друг считает, что так думают только отсталые, несознательные люди. Хватило смело­сти и мораль читать!..

Словом, пригласил я боцмана Доронина — он тогда на «Вихре» парторгом был,— рассказал ему про письмо и вообще всю Алексееву историю. Прошу: «Потолкуйте вы с Кирьяновым наедине, подушевнее. У меня, говорю, ничего не полу­чается, на все мои расспросы один ответ: «Я, то­варищ капитан третьего ранга, чувствую себя хорошо». А какое там — «хорошо»! «Добро,— говорит Доронин, — придумаем какое-нибудь ле­карство». И представьте, придумал.




Глава третья «Лекарство» боцмана Доронина


В представлении людей, знакомых с моряками лишь по старым приключенческим романам да понаслышке, боцман — это обязательно широко­плечий здоровяк, непременно усач, обладатель немыслимого баса, грубый в обращении с подчи­ненными и любитель крепко выпить.

Устаревшее представление! Совсем другой у нас нынче боцман. Семен Доронин со стороже­вика «Вихрь», к примеру, всегда чисто-начисто выбрит, на матросов никогда не покрикивает, спиртное употребляет в редких случаях и в са­мую меру и отдает команды не громоподобной октавой, а нормальным человеческим голосом. Верно, роста он отменного и действительно ши­рок в плечах, но это, как известно, дается не чи­ном и не должностью.

Отец Семена, Никодим Прокофьевич, лет два­дцать работал главным неводчиком Усть-Большерецкой рыбалки на западном побережье Камчат­ки, и семилетним мальчишкой Семен уже играл со сверстниками в ловцов и курибанов[3 - Курибаны - приемщики рыболовецких судов на берегу.]. В девять — отец взял его с собой на глубинный лов сельди, к четырнадцати годам он начал помогать ловцам забрасывать невод, а в шестнадцать носил робу с отцовского плеча и стоял на кавасаки у сете­подъемной машинки. Машинка постукивала стальными кулачками и роликами, лязгала туги­ми пружинами, бежал и бежал по лотку подбор вытягиваемого из моря кошелькового невода, на­полненного трепещущей серебристой рыбой, и Семен чувствовал себя заправским рыбаком.

 «Эк, вымахнул твой наследник!»— говорили главному неводчику рыбаки, глядя, как легко и ловко управляется рослый Семен у сетеподъем­ной машинки.

«В деда!»—односложно отвечал Никодим Прокофьевич. 

Третье поколение Дорониных рыбачило на Камчатке к тому времени, когда Семена при­звали на военно-морскую службу. Семенов дед, Прокофий Семенович, подался сюда с Каспия еще в двадцатых годах, завербовавшись по до­говору с АКО[4 - АКО - Акционерное Камчатское общество.] на трехлетний срок. В ту пору ка камчатских рыбалках посезонно работали не­водчиками и курибанами японцы с Хоккайдо. Они привозили с собой кавасаки с моторами фирмы «Симомото» и в секрете от русских кроили и шили ставные неводы.

Давно уже на Камчатке и неводчики и кури­баны — свои, русские, и неводы скроены и сшиты собственными руками, и кавасаки свои, построен­ные во Владивостоке или Петропавловске. А те же Доронины живут на Камчатке без малого сорок лет...

Хочется добавить еще, что неверно, будто все боцманы — любители прихвастнуть, «потравить», выражаясь по-моряцки. Семен Доронин, напро­тив, принадлежит к той породе моряков, которые попусту рта не открывают и при чьем-либо на­меке на их личные заслуги начинают рассказы­вать о заслугах других.

Узнав все это о Доронине от капитана 3 ранга Баулина и земляка Семена — рулевого Игната Атласова (не от Владимира ли Атласова, откры­вателя Камчатки, пошел его род?), я и не пытал­ся расспрашивать боцмана о личных боевых делах, хотя грудь его украшали медали «За отвагу» и «За отличие в охране государственной границы СССР».

Но не мог я не спросить у Доронина, то это за «лекарство» такое он придумал, чтобы обратить Алексея Кирьянова в морскую веру и изле­чить от хандры.

— На океанской водичке лекарство,— добро­душно усмехнулся Доронин, когда мы с ним расположились покурить на мысу, над Малым проливом.

— Алексей тоже любил на этих камушках си­живать,— добавил он, набивая трубку.

— И часами смотрел, как волна бьет о бе­рег,— вспомнил я рассказ Баулина.

— Будто повинность отбывал,— подтвердил Доронин. Он с наслаждением затянулся, примял большим, пожелтевшим пальцем табак.— По-правде сказать, я и до разговора с капитаном третьего ранга соображение имел, что неспроста Алексей особняком держится. Ни одного дружка у него нет, смеяться вроде бы от рождения не умеет и, кроме «да», «нет», будто и слов не знает. Не иначе как у парня что-то камнем на душе лежит, какая-то заноза в сердце засела. В пря­мую пришвартовываться к Алексею с расспро­сами я остерегался. Иному ведь человеку легче душевную боль в одиночку пережить. О том, что у него в Черноморской школе приключилось, мне, как говорится, в общих чертах было из­вестно. Однако после того, как товарищ Баулин рассказал все в подробностях, да еще добавил насчет письма, что Ольга Захаровна привезла Алексею, я решил: «Баста! Нельзя больше остав­лять парня один на один со своей хандрой, непо-партийному получается». А тут еще, как на грех, у него две новые крупные беды по службе вышли. Совсем он после этого в уныние впал.

— Что такое?

— Сквернее скверного: задремал на ночной вахте. Бывший наш командир базы кавторанг Самсонов (он тогда еще в кавторангах ходил) влепил Алексею пять суток ареста, а комсомоль­цы добавили к старому выговору строгача с пре­дупреждением. Товарищ Баулин тогда тоже «на вид» в приказе по базе получил за упущение в дисциплине на корабле.

Не прошло и недели — снова наш Кирьянов, отличился: во время учебной тревоги без кара­бина из кубрика на палубу выскочил. Пробоина! Да еще при командире базы! Он тогда хотел списать Кирьянова с корабля на берег, да това­рищ Баулин поручительство за него дал. Само собой, еще двое суток на «губе» Алексею при­шлось отсидеть.

Вскоре, вот так же утром, я, будто невзначай, очутился рядком с Алексеем на этом самом мыске.

«Ба! говорю, тут Кирьянов! А я-то думал, что мне одному по душе эти камушки». Алексей вскочил было, да. я придержал его: «Сиди, сиди, мы не на службе». Он всем своим видом дает понять, что, дескать, не до вас мне, товарищ боцман, не до разговоров. А я будто и не заме­чаю его настроения, говорю: «Вот, мол, ты, Алеша, грамотнее меня, как-никак на педагога учился, небось физику насквозь знаешь».

«А что толку что учился, перебивает, только-напрасно деньги на меня тратили». (Чуете, на какой галс повернул?) Я обратно вроде бы не замечаю его ершистого настроения, иду прежним курсом: «Подмога мне твоя нужна, Алеша, будь. добрый, подскажи: какая лампа в высокочастот­ной части радиопередатчика является преобра­зователем, а какая усилителем промежуточной, частоты?»

«Этого-то, отвечает, я как раз и не знаю».

 «Жаль, сокрушаюсь, и я, как на грех, запамя­товал! Салаги интересовались, а боцман Доро­нин отговаривайся: «В другой раз объясню». Срамота! У радистов спросить — вовсе стыда не оберешься...»

Сидим, молчим. Я покуриваю, Кирьянов ка­мушки с руки на руку перекатывает. Сроду я в таких артистах не бывал!










Выбил трубку, вздыхаю: «Эх, а еще в моряках мы с тобой, Алеша, ходим! Беда, что дружок мой один, дальномерщик с «Буйного», не в своей та­релке — он бы мне в момент все .разъяснил; вто­рую специальность освоил — радист первого класса. Да к нему сейчас и не подступись».

«Как это — не в своей тарелке?» — Алексей спрашивает.

«А вот так, на амурной почве: невеста у него на материке осталась. Клялась, божилась: «Ждать буду», а сама за другого выскочила».

Алексей и вовсе помрачнел (видно, понял на­мек!): «Насильно мил не будешь».

«Золотые слова, отвечаю. Вот и я дружку твержу: «Вместо, говорю, того, чтобы терзаться,, ты бы лучше мозги проветрил, делом бы каким-нито занялся, беседу бы с салагами, к примеру, провел насчет своего боевого опыта. Желаешь — я вмиг договорюсь с комсомолом. Глядишь, за делом и тоску унесет».

Опять молчит Алексей. Я, наверное, трубок пять выкурил. Спугнуть парня штука нехитрая, с бескозыркой в раковину спрячется и не выта­щить. С какого же фланга к нему заход сделать? Вспомнил вдруг, что он утром купался за базой, с отпрядыша нырял, говорю: «Как это ты рас­храбрился — вода-то ледянущая?»

«Мы, отвечает, в Ярцеве в Вопи — речка там, у нас такая — круглый год купались».

«А кто ж это «мы»? Что за лихие такие ре­бята?»

«Обыкновенные. Студенты». «Коллективно, значит, уточняю, коллектив штука великая: один человек камень поднимет, коллектив гору свернет. Вот бы нам молодых, матросов круглый год купаться приучить...»

На том наш разговор и закончился: подошло время заступать на вахту. А назавтра заглянул в библиотеку, спрашиваю: «Был у вас сегодня младший комендор Кирьянов с «Вихря»?— «Был». — «Какие книжки взял?» — «Справочник радиолюбителя». Ну, думаю, диагноз поставлен правильно.

Боцман набил новую трубку, раскурил ее, пу­стил кольцо дыма, которое вмиг разорвал ветер. — Какое же такое «лекарство» вы прописали Кирьянову?

— На соленой океанской водичке, — хитро прищурившись, повторил Доронин.— В тот год, как природой и положено, к концу мая началась пора бусов и туманов. Вы, случаем, не читали лоции Тихого океана и Охотского моря? Там все в точности описано: нет на земном шаре другого места, где висят такие туманы, как над Курилами. Неделями висят; Из-за тумана все так не­складно и приключилось.

Боцман в сердцах махнул рукой:

— Алешка Кирьянов тут ни при чем. Мы с ка­питаном третьего ранга, с товарищем Баулиным, осечку дали. Словом,— повторил он любимое словечко командира,— вернулись мы из дозора в одно майское утро — хоть сквозь палубу про­вались. Что тут пограничнику сказать? На туман жаловаться? На сулои — водовороты в этом са­мом в Малом проливе? Видите, как там закручи­вает? Жалься не жалься — «Хризантема» из-под самого нашего носа ушла, вильнула кормой в .каком-нибудь кабельтове.

Доронин даже сплюнул с досады.

— Туман туманом, а я эту шхуну-хищницу все равно распознал по оснастке. Говорю капитану третьего ранга: «Это, мол, та самая двухмачто­вая «Хризантема», что прошлой осенью удрала от нас на траверзе мыса Туманов». (Горбушу она будто бы тогда в наших водах ловила.) — «Не доказано»,— отрезал товарищ Баулин. Раз­ве ему от моей догадки легче: не пойман — не вор! А когда капитан третьего ранга показал мне рапорт на имя командира базы, так лицом се­рый стал. Тут, извините, не только посереешь, в вяленую камбалу обернешься... Я этот рапорт вовек не забуду: «В полутора милях от выхода из Малого пролива в Охотское море во внезапно опустившемся сплошном тумане СК «Вихрь» попал в сильный водоворот и отклонился с курса на зюйд-зюйд-ост к острову Безымянный. Во избежание столкновения с рифами и отпрядышами был принужден повернуть на норд-норд-ост...» Доронин хлопком ладони вышиб из трубки пепел.

— «Хризантема» не дура — ждать нас не ста­ла. Но, между прочим, когда она кормой виль­нула в тумане, наш рулевой Игнат Атласов при­метил: вроде бы что-то выбросила за борт, чер­товка. Может, Игнату и померещилось, а я из-за его видения покоя лишился, никак не дождусь, когда туман развеет. Чуть развиднелось — ки­нулся на этот вот самый мыс, поглядел и на той же скорости загребаю на «Вихрь». Стучусь в каюту капитана третьего ранга. «Войдите!» — откликается. Вхожу. «Разрешите обратиться?», а глазом примечаю: не отдыхал командир — койка не разобрана, и домой не ходил. На сто­лике карта Курил разложена — промашку, зна­чит, нашу обмозговывает. Глянул на меня това­рищ Баулин недовольно так: «Что у вас, боцман?»

«Разрешите, говорю, мне сегодня заняться с младшим комендором Кирьяновым в отдельно­сти».

«Как это в отдельности?»

«Новое лекарство хочу на Кирьянове испы­тать: микстуру от хандры. Вреда не причинит, а польза может получиться двойная. Разрешите сходить с ним в Малый пролив».

Капитан третьего ранга аж вскипел: «Вы что, боцман, шутки вздумали играть? Мы же только что из Малого пролива!»

А я знай свое: «Мы, говорю, ходили на «Вих­ре», а я хочу прокатить Кирьянова с ветерком на тузике».

«На тузике в Малый пролив? Да еще с Кирья­новым? Ничего себе микстура! Верная же гибель!»

«Никак нет, говорю, товарищ капитан третьего ранга! Мне гибнуть самому не сподручно, я еще свадьбу не играл».

«Зачем же, спрашивает, вам понадобилось именно в Малый пролив?»

«На острове Безымянном, на отмели, обнару­жен неизвестный анкерок». «Кем? Когда?»

«Лично мной, докладываю, десять минут на­зад».

Капитан третьего ранга тут и вовсе заштормил: «Микстура! Кирьянов! С анкерка и надо было начинать!»

Поднялись мы быстренько на мыс, показываю: «Глядите! Вон там, под нависшей скалой». Товарищ Баулин за бинокль схватился. «Верно, говорит, анкерок! А вы уверены, что вчера его там не было?»

«Так точно, отвечаю, не было! На всякий пожарный, я каждый день на отмель погляды­ваю. В прилив эту отмель начисто затопляет». (А очередной прилив должен был начаться к ве­черу, унесло бы анкерок.)

Свой план я доложил уже в кабинете коман­дира базы товарища Самсонова. «Хризантема» выбросила анкерок,— показываю на карте,— вот здесь, в двух кабельтовых выше отмели».

«Допустим, что это была действительно «Хри­зантема»,— говорит кавторанг.— А почему вы уверены, что именно она выбросила анкерок? Может, анкерок приплыл сам собой?»

«Никак нет! отвечаю. «Хризантема» шла здесь,— снова показываю на карте,— а основное течение проходит вот где...»

«А почему,— говорит товарищ Самсонов,— вы хотите идти за анкерком именно на тузике?»

Резонно объясняю: никакая более крупная шлюпка не успеет развернуться бортом к тече­нию и проскочить между отпрядышами — в щепы разобьет! А именно та самая ветвь течения, кото­рая закручивается сулоем, и выбросила анкерок на отмель. Выбросит она и тузик. Любую шлюпку разобьет, а тузик проскочит.

«Пожалуй, боцман, вы правы,— кивает кавто­ранг.— Только ведь на эту отмель не спустишься, скала над ней нависла. Как же мы вас выта­щим? Тут и вертолет не поможет».

«Все будет в порядке,— отвечаю и аккурат­ненько набрасываю на листочке бумаги черте­жик: — Вот так нас вытащат».

«А ваше мнение?» — спрашивает командир базы товарища Баулина.

«Полагаю, что пустой анкерок шхуна-наруши­тельница не выбросила бы,— отвечает товарищ Баулин.— Видимо, испугалась, что ее уличат. Следовательно, в бочонке что-то важное».

«Убедительно,— согласился командир базы.— Ну что же, хоть вроде бы вы и не виноваты, что не задержали шхуну, «Хризантема» она там или не «Хризантема», а доставать анкерок вам...»

Не сразу сдался товарищ Баулин, чтобы я отправился на тузике с Кирьяновым, «Беды бы, говорит, не получилось!»

Тут я пошел с козыря:

«Знаете, как нас в сулое будет окатывать? Вода — лед! А Кирьянов, между прочим, каж­дый день купается. Он и у себя на родине круг­лый год купался. Рыба!»

«Это я знаю,— говорит капитан третьего ран­га.— На Черноморье сам убедился, что рыба. Только в порядке приказа я Кирьянова не по­шлю».

«Он согласится», отвечаю. Откуда у меня была такая уверенность, не определю, но Алексей со­гласился при первом намеке.

Прежде чем нам отправиться в плавание, мы, наверное, минут двадцать разглядывали в би­нокли пролив и подходы к отмели, на которой валялся анкерок.

Доронин показал трубкой:

— Видите, как крутит?

Сверху, с мыса, пролив и впрямь казался ки­пящим: так стремительно, закручивая разводы пены, устремлялся по нему океан в Охотское море.

— Действительно, с ветерком! — сказал я.

— Скучать не пришлось! — усмехнулся Доро­нин.— В общем, разглядели мы все как следует, прикинули, где именно нам нужно будет отдать буксир и как сподручнее использовать течение, чтобы проскочить к отмели. Спустя полчаса «Вихрь» отошел от пирса. За кормой у него на буксире наш тузик. Алексей на веслах, я на руле. На всякий пожарный, надели спасательные поя­са. Свободные от вахты матросы подались было к мысу поглядеть на нашу «прогулку» — не вы­шло, командир базы запретил: «Не спектакль — работа...»

«Вихрь» закачало, словно на порогах, а тузик затрясло, что в лихорадке. «Житуха!» — подмиг­нул я Кирьянову. Он, гляжу, держится прилично, 68

только побелел, даже губы будто мукой присы­пало. Да и мне, по правде-то сказать, не до шу­ток. Вода зверем ревет вокруг, посередке пролива гребень дугой выгнулся, а берега что стены. Пе­ревернет и выплыть некуда, дуй прямым курсом в Охотское. И сверху-то, с мыса, смотреть было жутковато, а когда тебя несет будто на верхнем плавнике у бешеной акулы — мурашки по спине!










Доронин с силой кинул в крутящийся под утесом водоворот обломок застывшей лавы.

— За себя-то я не боялся, за Алешку трево­жился: сдюжит ли? Главное в этакой ситуации — не теряйся, каждое движение рассчитай до сан­тиметра. Без передышки нас окатывало ледяной водой, а меня, знаете ли, в жар кинуло. Туг «Вихрь» дает отрывистый свисток: «Приготовить­ся!» А вскоре, подвалив поближе к острову Безымянному,— два новых свистка. (У нас с капита­ном третьего ранга все было обговорено.) Ко­мандую: «Отдать конец!» Алексей повернулся к носу, отцепил буксирный трос и снова налег на весла. Течение нас и понесло и понесло. Разика три — четыре так крутануло, что я едва кормовое весло не упустил. Тузик, бедняга, то нырнет меж­ду бурунами, то подскочит. Был момент, когда мне почудилось — летим по воздуху. А потом как плюхнемся, как закачаемся, едва килем в небо не поглядели! Навалился я что есть сил на вес­ло, чувствую — соломинкой дрожит. Тут-то как раз та самая струя, на которую у меня расчет был, нас и подхватила и поволокла к берегу, прямиком на два отпрядыша. Только бы, думаю, проскочить между ними, только бы проскочить!.. Алешка гребет, что твой автомат, будто у него не мышцы — пружины. «Весла, кричу, береги!» Кричу и вижу — не успеть ему. Как мотанет наш тузик к одному из отпрядышей. Левое весло у Кирьянова спичкой переломилось. Тузик чирк левым бортом о скалу, пролетел еще метров с де­сяток к отмели и готов. Вода в пролом — фон­таном. А много ли воды нужно такой скорлупе? Боцман пососал холодную трубку, не спеша достал кисет, наполнил чубук табаком, также не спеша прикурил от кресала: «Надежнее вся­ких спичек».

— На отмель мы с Алешкой выбрались вплавь. Вернее, не выбрались — выбросило нас.

Доронин пыхнул дымом.

— С той поры как «Вихрь» отошел от базы, минуло ну каких-нибудь десять минут, не больше, а мы с Кирьяновым до того умаялись, будто це­лый день таскали ящики со снарядами. Подпол­зли на четвереньках к тому чертову анкерку и повалились на гальку, даже спасательные пояса отстегнуть не в аилах, ни рукой, ни ногой не шевельнуть.

Выбиваю зубами чечетку: «Не плохо бы повторить прогулочку!» — «Угу!» — Алеха бормотнул. С характером парень!

Обсушились малость, хлебнули из фляжки горячительного, отстегнули наконец-то пояса. Алексей кивает: посмотрим, мол, что в бочоночке за начинка. (Анкерок был, между прочим, новень­кий, дубовый, с медными обручами.) Меня, ко­нечно, и самого любопытство разбирает: не зря ли мы прокатились? Да приказ есть приказ! Капитан третьего ранга строго-настрого велел доставить анкерок на базу в неприкосновенности. Тут вдруг туман опал, да такой плотный, вытяни руку — пальцев не разглядишь. И надо же была ему пасть именно тогда, когда товарищ Баулин с пятью ребятками — это он так матросов назы­вает — поднялся с противоположной стороны острова на его макушку! План-то у нас какой был: сверху спустят до уровня воды трос с гру­зилом, я захлестну его легкостью, подвяжу к тро­су анкерок, его вытянут, а потом и нас с Кирья­новым по очереди. А туман все гуще и гуще — не разглядеть нам троса. Сидим мы с Алешкой, промокли, продрогли.

«Эй, внизу! — кричит в мегафон капитан треть­его ранга.— Ждите, что-нибудь придумаем! Как себя чувствуете?» — «Нормально! — кричу в от­вет. А на ухо Алексею уточняю: — Ну и натер­пелся я страху!..» — «Вы?» — удивился Алексей. «Я самый, отвечаю, ты что думал, я железобе­тонный?» А он: «Я с вами не боялся. Я, говорит, струсил на Черном море, когда в первый шквал попал». — «Какой такой шквал? — спрашиваю, будто бы не знаю.— Расскажи, делать нам все равно пока нечего».

Он тут все в подробностях и выложил. Ниче­го не утаил.

«С чего ж это ты, друг любезный, такие фо­кусы выкидывал? Или в детстве мать набало­вала, а папаша мало ремнем охаживал?»

«Я, говорит, маму помню только мертвую, как ее из больницы на санях привезли. Помню, го­лова у нее набок свесилась, в глаза снегу насы­пало. Мне тогда три года исполнилось. А отец в сорок первом под Ельней погиб. Два старших брата без вести пропали, в том же сорок первом, сестру Надю в Велиже фашисты повесили — связной у партизан была».

— Вот ведь какая история,— вздохнул Доро­нин.— А я, парторг корабля, и не знал ничего.

Он долго раскуривал очередную трубку и по­казался мне в эту минуту куда старше своих тридцати пяти лет.

— Остался Алексей один-одинешенек, круглым сиротой. Поначалу жил из милости у разных людей, потом, в конце сорок первого, его взял к себе местный, загорьевский учитель Павел Фе­дорович Дубравин. Тут вскоре немцы назначили Дубравина сельским старостой. С того дня для Алексея началась не жизнь — горе. Сами посуди­те: вся семья, вся родня на войне за Родину по­гибла, а названный отец — предатель.

Надумал Алешка убеждать из дому, да куда убежишь — зима, в округе чуть ли не все дерев­ни спалены. Мальчишки дразнят: «Вражий вы­кормыш». А учитель тот — человек ласковый, доб­рый. Как же понять, почему он в старосты пошел?

Много перестрадать, передумать Алешке тогда пришлось.

Весной сорок третьего года неизвестные люди избили старосту ночью дрекольем. Слег Дубравин. Приезжали гестаповцы, спрашивали: «Что с вами, repp староста?» — «В погреб, говорит, по нечаянности свалился...»

Так и не поднялся с постели учитель. Старо­стой немцы другого человека поставили. А дня за два до того, как наши освободили Смолен­щину, Дубравин умер. Остались Алексей с Дуняшей, девятилетней дочкой учителя, сиротами. В Загорье к тому времени, дай бог, пятнадцать изб из ста уцелели, одни трубы да головешки кру­гом. И народу раз-два и обчелся. Нищь и голь... Алексея с Дуней и других сирот определили в ярцевский детдом. Кто тогда в детдомах воспи­тывался? Известно, те, у кого родители на войне погибли или фашистами убитые. Алешка же с на­званной сестрой — дети предателя. И невиновные они ни в чем, а глядят на них искоса, дружбу с ними никто не водит.

Только год спустя стало в детдоме известно, что Дубравин вовсе не предатель, а герой: он выполнял задание подпольного райкома партии, хотя и был беспартийным. Партизанам 'помогал. Никто лишний о том и не знал.

На Алексея все это сильно подействовало — и неразговорчив стал, и особняком приучился держаться. Надолго у него этот след остался... Да разве одного Алексея война покалечила...

Семнадцати лет окончил он семилетку и — прямой дорогой в Ярцевское педагогическое учи­лище. (Покойный Дубравин ему эту мысль вну­шил: «Быть учителем—лучшее назначение».) Вместе с Алексеем окончила училище и Нина Гончарова, первая в районе красавица, дочка заведующего Потребсоюзом. Они полюбили друг друга, решили пожениться и поехать учительст­вовать в родное Алексееве село Загорье.

Алексей сразу поехал, Нина задержалась у ро­дителей в Ярцеве. А за месяц до свадьбы его призвали во флот. Дуня же, как узнала, что он жениться надумал, отказалась от его помощи, пошла работницей на кирпичный завод.

Эта самая Дуняша вместе с Ниной и прово­жала Алексея на морскую службу...

— Такая вот история,— заключил Доронин.— Остальное вам известно.

— А что же ответил Кирьянов, когда вы спро­сили его о поведении в Черноморской школе?

— Откровенно ответил: «Мечтал, говорит, я учителем стать, семью завести, а меня «забрили» на флот — и все нарушилось. Уж больно не вовремя «забрили». Меня от такой откровенности в жар бросило. Разве это мыслимо, чтобы моло­дой парень из-за какой-то красивой подлюги так себя растравил и неправильно мыслить стал!

Стукнул я кулаком по анкерку: «Что же ты, друг любезный, хотел, чтобы за тебя такие вот заграничные штучки другие доставали?!»

Алексей аж вздрогнул: «Вовсе, говорит, я этого не хотел. Отлично я понимаю, что в армии все должны служить, да уж очень школу бросать не хотелось. Только начал ребятишек учить, а тут вдруг опять сам учись: «Ать, два!», «Весла на воду!». Да еще и подчиняйся каждому...»

«Вроде, мол, боцмана Доронина?»

«Нет, что вы, отнекивается, я про вас плохое не думаю».

«А про капитана третьего ранга?» «Придирой он мне показался». «Придирой»?! Да ты знаешь, говорю, как у то­варища Баулина за тебя душа болит? Кто за

тебя горой встал, когда на берег списать хотели? Товарищ Баулин! Кто надоумил потол­ковать с тобой о житье-бытье? Товарищ Баулин! Кто нам сегодня доверие оказал? Опять же он, товарищ Баулин! А ты, бирюк, такие слова...» Может, я и чего-нибудь покрепче Алексею бы наговорил, да прилив не дал, начал затоплять отмель. Вода уж у самых наших ног плескалась. «Неужто, думаю, капитан третьего ранга где-нито замешкался?»

Только подумал, а он кричит сверху в мегафон: «Опускаем трос с фонарем!»

Минут через пять — мы уже по колени в воде стояли — видим: сквозь туман спускается к нам светлое пятнышко.

В общем, и анкерок, и нас с Алексеем в самое время вытащили.

На базу мы с ним возвращались в машинном отделении «Вихря». Отогревались. В сухую робу переоделись, горячего чая напились, а все зуб на зуб не попадает...

Доронин улыбнулся, прищурив глаза, и в них отразились и природное, истинно русское добро­душие, и мудрость, и жизненная сметка, накоп­ленные несколькими поколениями каспийских и камчатских рыбаков, людей большой внутренней силы и отваги. И я подумал, что боцман присо­чинил, будто бы ему было страшно, когда они плыли на тузике через Малый пролив, присочи­нил не из намерения порисоваться, а из желания подчеркнуть, чего все это стоило Алексею Кирьянову, совсем еще в то время неопытному пограничнику.

— Сидим мы, значит, в машине, у горячего кожуха, отогреваемся,— продолжал Доронин,— а Алешка шепчет вдруг: «Спасибо вам, товарищ боцман, за науку!» Так душевно он это сказал, что у меня в горле запершило...

Моросящий дождь, начавшийся с полчаса на­зад, все усиливался и усиливался и в конце кон­цов прогнал нас с мыса над Малым проливом. Мы направились домой, к базе. Под ногами по­хрустывали обломки застывшей лавы.

Боцман вдруг наклонился, достал из-под камня небольшое светло-серое яйцо, которого я, конечно бы, и не заметил.

— Чайка оставила, наверно, ее саму-то помор­ник сцапал.

Доронин осторожно завернул яйцо в носовой платок, спрятал в карман.

— Марише для коллекции...

Свернув от пролива, мы вскоре поднялись на утес, на котором неподалеку друг от друга стояли старинный каменный крест и обелиск с пятико­нечной звездой.

С высоты утеса открылся необозримый океан­ский простор, вид на затушеванные бусом сосед­ние острова.

— Красота!..— тихо, почти с благоговением произнес боцман.

Мне интересно было узнать, что же обнаружи­лось в анкерке, который они с Кирьяновым до­стали на отмели, но я воздержался от вопроса. Не хотелось перебивать его настроения, да, вероятно, если бы он мог, то сам рассказал бы об этом.

— А вы не были на «Вихре», когда его захва­тил тайфун «Надежда»?

— Довелось, — кивнул Доронин. — Из-за «На­дежды» и «Хризантема» тогда от нас опять улиз­нула... Сегодня в клубе «Чапаева» будут показы­вать,— неожиданно переменил он тему разгово­ра. — Вот это картина! Сто раз можно смотреть!




Глава четвертая Обыкновенная операция


Из кожаной байдары с подвесным мотором на пирс ловко взобрались двое статных широкопле­чих мужчин. Смуглолицые, бородатые, карегла­зые, с прямыми чертами лица, они не походили ни на кого из жителей северо-восточной Азии и, хотя и были одеты в парки из нерпичной шкуры, скорее напоминали кавказских горцев.

Поздоровавшись с пограничниками, как с давними друзьями, мужчины передали Баулину шляпу, искусно сплетенную из птичьих перьев.

— Твоей дочке, начальник, — улыбнулся стар­ший. Окладистая седая борода покрывала всю его грудь.

Он еще что-то негромко сказал капитану 3 ранга, и тот пригласил гостей в штаб.

— Айны, — кивнул вслед им боцман Доро­нин. — Отец и сын.

— Откуда это они на такой утлой лодчонке?

— С И., — назвал боцман один из соседних островов. — Храбрый народ. На И. несколько се­мей обитают. Раньше их на Курилах много жило, да японцы чуть ли не всех поистребляли.

Айны... Так вот какие они, айны, некогда на­селявшие и острова Хонсю и Хоккайдо, и Юж­ный Сахалин, и Курилы. Свободолюбивый бес­корыстный народ, даже под вековым чужеземным игом сохранивший свою самобытную культуру и обычаи. Пожалуй, на всей земле нет народа, о происхождении которого было бы высказано столько противоречивых мнений. Одни ученые считают, что айны — северяне, другие ищут их родину в тропиках, в Индонезии, третьи относят айнов к восточно-азиатским материковым народам, а некоторые — даже к кавказской расе.

— Теперь-то у нас на Курилах и на Сахалине они вздохнули свободно, — сказал Доронин. — Из хижин в новые дома перебрались.

— Зачем они приплыли?

— Наверно, за каким-нито советом, а может, и сами новость привезли...

— Да, новость, — проводив гостей, подтвер­дил часом позже Баулин. — И очень важную: близ острова И. вторую ночь подряд курсирует японская шхуна.

— В наших советских водах?

— Пока нет. Да ведь так, ни с того ни с сего появляться по ночам на одном месте шхуна не станет. Японские повадки айны хорошо знают, на своем горбу испытали. Они не первый раз нам помогают, мы с ними в дружбе. Их под­сказка, к слову говоря, помогла нам и вовремя операции в тот самый день, когда мы встрети­лись с тайфуном «Надежда».

Баулин посмотрел на Маринку, вместе с дру­гими юными островитянами сооружавшую непо­далеку от пирса дворец из обломков скалы.

— Тогда наша мама в клубе базы кружок математики вела,— сказал он.— «Надежда» нагрянула на Курилы за год до моретрясе­ния...

Ветер дул с северо-запада, в лоб. Океан дышал тяжело, вздымая крупные отлогие волны. Как обычно, небо закрывали тучи. За целое лето метеорологи зарегистрировали у Курил всего-навсего тринадцать солнечных дней. Мелкий моросящий дождь высеивался почти не пере­ставая.

«Вихрь» возвращался после двухсуточного до­зорного крейсерства в районе островов И. и П. Барометр продолжал падать, и Баулин приказал прибавить ходу, торопясь до наступления шторма поспеть на базу.

Начиная с Олюторки и Карагинского острова, что у северо-восточной оконечности Камчатки, и до Курильских островов Баулина знали как смелого командира, готового в любую погоду выйти в море. Из этого, однако, вовсе не следо­вало, что он предпочитал ровным попутным вет­рам крепкие «лобачи» и безразлично относился к солнцу.

И он обрадовался, когда вдруг в мрачных сизо-серых тучах проглянула узкая голубоватая полынья. Полынья увеличивалась на глазах и вскоре стала похожа на гигантский моржовый бивень. Острие бивня вспыхнуло оранжево-крас­ным огнем и вонзилось в солнце. Паутинная сетка буса оборвалась.

Появление солнца в этих широтах Тихого океана было событием столь редким, что Баулин счел необходимым занести в вахтенный журнал: «1 сентября 195... года, 10.06. На траверзе мыса Сивучий показалось солнце». А сигнальщик Петро Левчук скатился по крутому трапу в куб­рик, где свободные от вахты пограничники сража­лись в домино и слушали радиоконцерт, и гарк­нул:

— Свистать всех наверх, солнце!

Первым, как положено, поднялся на ют боц­ман Семен Доронин. Прищурившись, поглядел из-под широкой ладони на солнце.

— Давно не видались, соскучилось!

— Сейчас опять спрячется, — сказал Алексей Кирьянов.

— Извиняюсь, оно телеграмму вам при­слало?— Левчук, закинув нога на ногу, не­брежно облокотился о шлюпку-тузик.

— Целых три, когда некоторые еще не про­терли глаза!

«Вот так да! — в удивлении оглянулся боц­ман. — Видано ли, чтобы бирюк, молчальник Кирьянов произнес при народе столько слов под­ряд?»

Обогнув мыс Сивучий, «Вихрь» пошел парал­лельно берегу. Теперь задувало уже не в лоб, а в правую скулу форштевня. На фоне посветлевшего неба скалистые кряжи острова, круто опускаю­щиеся в океан, казались еще более высокими. Тут не надейся укрыться от непогоды. На Кури­лах мало бухт, где бы корабль мог спокойно отстояться во время шторма или тайфуна. Неда­ром капитаны торгового флота предпочитают поскорее миновать эти мрачные скалы. А погра­ничники плавают тут каждый день — что поде­лаешь, служба.

Прибрежные утесы отливали то иссиня-черным, то белым, будто по ним пробегала рябь. Казалось, каменные громады ожили — со сто­роны острова доносился непрерывный гул, напо­минающий гул могучих порогов: на утесах шу­мел «птичий базар», миллионы кайр и гаг.

Стаи кайр то и дело поднимались в воздух. Когда они дружно, крыло к крылу, летели на­встречу сторожевику, то напоминали стреми­тельно несущееся облачко: грудь и шея птиц были белыми. Неожиданно они поворачивали обратно, и в мгновение облачко превращалось в черную полость, падающую в океан. Но пограничники не обращали внимания на птиц. Зато как только сторожевик миновал «птичий ба­зар», все, даже невозмутимый сибиряк Иван Ростовцев, перешли на левый борт, и никто уже не отрывал глаз от берега. «Вихрь» поравнялся с лежбищем ушастых тюленей-котиков. Баулин еще издали увидел, что берег заполнен пугли­выми животными, и скомандовал в машину сба­вить ход. Зачем их тревожить!

Котики располагались на узкой каменистой береговой полосе «гаремами», по тридцать — со­рок коричневато-серых, окруженных детенышами маток. В середине каждого «гарема», словно ча­совые на страже, бодрствовали рослые, темно-серые самцы.

— Нежатся! — с ласковым восхищением про­изнес Доронин.— Небось тут их на полмиллиона рубликов, не меньше.

— А вон тот секач здоров, пудов за сорок! — показал Левчук.

— Который это? Который? — заинтересовался Кирьянов, вновь порадовав Доронина своей не­обычной оживленностью: «Неужто хандре ко­нец?»

— Да вон там, правее рыжей скалы.

— Ревнует, старый шельмец! — усмехнулся боцман.

Огромный секач, о котором шла речь, был явно встревожен. Он поводил из стороны в сторону усатой мордой и, обнажив клыки, зло погляды­вал на четырех расхрабрившихся, совсем близко подползших к «гарему» молодых котиков — хо­лостяков.

За бухтой, где утес был совсем отвесным, на камнях, едва возвышавшихся над водой, нежи­лись морские бобры-каланы.

Опершись о поручни ходового мостика, Бау­лин с любопытством наблюдал морских зверей в бинокль.

Вот плывет на спине самка, и на груди у нее пристроился смешной круглоголовый бобренок, а вот этому бобру то ли не хватило места на камнях, то ли такая уж пришла охота — он тоже перевернулся на спину и блаженствует, по­качиваясь на волнах.

Интерес пограничников объяснялся не только свойственной всем добрым людям любовью к мирным животным, но и тем, что эти животные были частью богатств, которые пограничники охраняли. Мех котиков и морских бобров — за­манчивая приманка для хищников-зверобоев са­мых различных национальностей. Пренебрегая тайфунами и рифами, нарушители частенько но­ровят подплыть к островам. Авось зеленый вым­пел советского сторожевика не покажется над волной. Тогда риск окупится с лихвой.

Баулин выпрямился, сунул бинокль в футляр и, заложив руки за спину,— первый признак плохого настроения — посмотрел на голубую по­лынью в небе. Тучи почти совсем затянули ее. Ветер заметно посвежел. Сомнительное удоволь­ствие— попасть в шторм! И без того двое суток уткой ныряешь в волнах. Вспомнилось, что сегодня — четверг. Ольга уйдет в клуб базы заниматься математикой с матросами и старши­нами. Значит, Маринка опять останется вечером одна с соседским Витюшкой: его бабка ложится с петухами. Чего доброго, Витька опять вспорет ножницами подушку и разукрасит себя и Ма­ринку перьями. И убрала ли Ольга спички? Не учинили бы малыши пожар...

Шторм навалился раньше, чем его ждали.

Смахнув с лица соленые капли, Баулин натя­нул капюшон и пошире расставил ноги. Мысли о доме нарушил взобравшийся на мостик весто­вой. Он передал донесение радиста. Радист сооб­щал, что где-то поблизости сыплет «морзянкой», старым шифром какое-то судно.

«Ого! Пожаловали!» Баулин скомандовал лечь на обратный курс, и через несколько ми­нут «Вихрь» уже мчался по направлению к на­рушителям. Судя по пеленгу, незваные го­сти находились где-то у западного берега острова И.

Через полчаса хорошего хода среди волн по­казалась стройная двухмачтовая моторно-парусная шхуна. «Хризантема»! Баулин сразу узнал ее по рангоуту. Высокие, слегка наклоненные к 'корме фок- и грот-мачты, изящные длинные реи, гордо вздернутый над заостренным форштевнем бушприт придавали шхуне тот особый щеголева­тый вид, который так ценят истые моряки. Старая знакомая!..

«Хризантема» нередко шныряла близ Курил, явно занимаясь не столько хищническим ловом рыбы, сколько разведкой, и ловко уходила от пограничников, ни разу еще не попавшись им в советских водах. Как-то она якобы ловила на траверзе мыса Туманов горбушу и, вовремя успев выбрать сети, удрала от «Вихря» в ней­тральные воды; потом «Хризантема» — боцман Доронин уверял, что он узнал ее тогда,— поль­зуясь густым туманом, вильнула перед «Вихрем» в Малом проливе и выбросила за борт анкерок, тот самый, который Доронин и Кирьянов достали с отмели. В дубовом бочонке были об­наружены портативный киносъемочный аппарат с телеобъективом и пять кассет с отснятой пленкой — улика (попадись «Хризантема»!) была бы неопровержимая. Безусловный шпионаж!

«Интересно, что ты сейчас у нас забыла? — глядя на «Хризантему», хмурился Баулин.— За рыбой на сей раз пришла?»

Хмуро смотрели на незваную гостью и другие пограничники.

— Зарятся на наши Курилы,— сказал Кирьянов.

— Не по зубам лакомство,— Левчук с раздра­жением сплюнул за борт.

— Оно, конечно, после сорок пятого им только и оставалось что зариться: ученые стали. А до войны, знаете, до чего дело доходило? — Доронин обернулся к молодым матросам.— Как выйдешь в дозор, обязательно их встретишь. Эти их кавасаки в наши воды за сельдью и за треской, будто мухи на мед, слетались. Схватишь за шиворот, бормочут: «Мы не знали, мы ошиблись». А где уж там — «ошиблись»! Под самый берег, черти, подваливали. За крабами к Камчатке японцы с целыми плавучими заводами приплывали.

— Извиняюсь, товарищ боцман, сколько же вам тогда было лет? Двенадцать? — с самым серьезным видом спросил Левчук.

— При Чем тут я — командир рассказывал,— спокойно возразил Доронин.

— На юте, отставить разговоры! — оборвал с мостика Баулин и нажал кнопку. На стороже­вике зазвенел колокол громкого боя — тревога!

Пограничники заняли места согласно боевому расчету.

Не разворачиваясь против ветра и не обращая внимания на свежую волну, Баулин с ходу по­дошел к японской шхуне.

Он сам отправился на борт нарушительницы с осмотровой группой (боцман Доронин, Кирья­нов и Левчук).

«Теперь-то уж мы тебя схватим за руку!» — обрадовался капитан 3 ранга. Однако ему при­шлось разочароваться: на шхуне не оказалось ни одной рыболовной снасти, ни одной рыбьей че­шуйки на палубе и в трюмах. Не в пример дру­гим японским рыболовецким судам, «Хризан­тема» блистала чистотой. Что за чертовщина!..

Шкипер «Хризантемы», маленький, черноволо­сый, вертлявый человечек (так вот ты каков!), не скупился на извинения за невольное, как он заявил, пребывание в советских водах. Льстиво кланяясь и прижимая к животу судовые доку­менты, он с готовностью предложил обыскать всю. шхуну. Он очень рад видеть советского офицера своим гостем. О! Неужели русский офицер сомневается в искренности его слов? У него абсолютно ничего нет. Он не собирался ловить рыбу или бить котиков. Он никогда бы не позволил себе этого, никогда! Скоро нач­нется тайфун, очень сильный тайфун. «Хризан­тема» надеялась получить приют в советской бухте.










Баулину надоела болтливость шкипера. Япон­цы — опытные моряки, им ли бояться тайфуна, да еще на таком отличном судне, как «Хризан­тема». И к тому же берега острова И. не имеют бухт, защищенных от штормового наката. Гос­подину шкиперу должно быть это хорошо из­вестно.

Самый тщательный обыск не дал никаких ре­зультатов. Правда, пограничники обнаружили на шхуне первоклассную радиостанцию. Но в этом, собственно, нет ничего предосудительного. Каждое судно вправе иметь радиостанцию. Баулин был удивлен другим: в кают-ком­пании «Хризантемы» оказались два ино­странца. Развалясь в кожаных креслах, они пили виски. Из пас­портов, снабженных всеми положенными визами, явствовало, что это заокеанские кор­респонденты. Они пу­тешествуют по Даль­нему Востоку.

«Хозяева!» — решил Баулин. Он возвратил пассажирам «Хризантемы» документы и сказал по-английски, что впредь не рекомендует им плавать на судне, шкипер которого не считается с международным морским правом.










Путешественники поблагодарили за совет и предложили Баулину стаканчик сода-виски. Жаль, что господии офицер отказывается. Сода-виски отлично согревает организм, а сегодня та­кая мерзкая погода!

Шкипер улыбался и пространно выражал свое восхищение отвагой русских пограничников, рис­кующих выходить в океан на небольшом судне.

— Предлагаю в течение пятнадцати минут по­кинуть советские воды,— сказал Баулин.

Шкипер был удивлен. Как, его не арестовы­вают и не ведут в бухту? Как, с него даже не бе­рут штраф? Какие благородные советские пограничники! Склоняясь в бесчисленных поклонах, он проводил Баулина до трапа.

— Так запросто наглецов и отпустили,— в не­доумении проговорил Алексей, услышав о реше­нии капитана 3 ранга. Впервые встретился он ли­цом к лицу с явными врагами родины, впервые видел их обличье, наспех прикрытое маской учтивости, чуть ли не доброжелательности. Нет, он, Алексей, не позволил бы им уйти безнаказан­но! Неужели Баулин не понимает, что делает грубую, грубейшую ошибку?

— Командир знает, что делает,— отрезал До­ронин. По правде говоря, вначале он был удивлен не меньше Кирьянова: задержать нарушителя в советской зоне — и отпустить на все четыре стороны! Но он верил в мудрость капитана 3 ранга. Раз Баулин принял это решение, зна­чит, так сейчас и нужно...

Переваливаясь с борта на борт, «Вихрь» снова повернул к северу.

— На сколько часов хватит еще горючего? — позвонил Бау­лин в машинное отде­ление.

— Часов на два­дцать, — последовал ответ.

— Добро!

Вскоре «Хризанте­ма» скрылась за греб­нями волн. А минут че­рез пятнадцать радист «Вихря» перехватил новую шифрованную радиограмму. Шифр был известен пограничникам. Шхуна предупреждала кого-то о бли­зости советского сторожевика.

— Так я и знал! — повеселел Баулин.— Пра­вильно нас предупредили айны. Теперь всю сеть вытащим.— И отдал команду: — Право руля на обратный курс!

Накануне выхода «Вихря» в дозорное крейсер­ство айны с острова И. сообщили пограничникам, что видели «Хризантему». И опять она здесь! Ясно, что она не заблудилась в океане. Радио­сигналы и излишняя болтливость шкипера, кото­рый хотел подольше задержать пограничников, подсказали Баулину решение сделать вид, что его удовлетворили объяснения японца, и отпу­стить шхуну с миром.

«Вихрь» вторично развернулся к югу.

— Зачем мы пошли обратно? — удивился Кирьянов.— Отпустили, а теперь снова догоняй»!

— Потерпи малость,— нахмурился Доронин.— Не иначе командир чего-то задумал.

Вскоре вновь показалась стройная шхуна. Словно играючи, она неслась по волнам.

— Хорошо идет, чертовка! — не удержавшись, произнес рулевой Атласов.

— Моряки приличные! — подтвердил Баулин и приказал повернуть корабль на тридцать граду­сов к западу.

Похоже было, что «Хризантема» дразнит по­граничников: завидев советский сторожевик, она быстрым маневром ушла на полмили в нейтраль­ные воды, но через полчаса снова приблизилась. А Баулин будто не замечал ее и продолжал путь на юго-запад.

— Опять упустим! — досадовал Алексей, не­отрывно следя за «Хризантемой».

Пожалуй, впервые за многие-многие месяцы он отрешился от навязчивых, тяжелых дум, не ос­тавлявших его ни днем ни ночью. Пожалуй, впер­вые почувствовал себя не покорившимся неиз­бежной судьбе, а деятельным участником обще­го, нужного, важного дела. Ведь в какой-то мере, пусть еще самой малой, от него, как и от всех членов команды «Вихря», зависит успешная ох­рана границы. На миг ему зримо представилась она вся. Все шестьдесят с лишним тысяч кило­метров советской государственной границы. Льды Заполярья. Леса и болота Карелии. Пески Кара-Кумов. Кручи Памира...

Граница СССР охраняется в любое время су­ток, на любой местности, при любой погоде... Эти слова обрели для него реально ощутимый, глубокий и необходимый смысл. Где-то сейчас, сию минуту, в морозной мгле, в топях, в чащах, в разреженном горном воздухе, и дрожа от хо­лода, и изнывая от жары, и промокая до костей под ливнем, и мучаясь жаждой, лежат и стоят в «секретах» и засадах, плывут по штормовой волне, бегут по вражьему следу, спотыкаются, падают и снова бегут, а может быть, и бьются с врагом в смертной схватке такие же молодые советские ребята, как он, Алексей Кирьянов. У них, как и у него, тоже были до службы на границе свои радости и заботы, мечты, успехи и неудачи. Им тоже бывает тоскливо вдали от дома, от родных краев. Но они делают свое дело и не ропщут, не плачутся...

«Вихрь» снова миновал траверз мыса Сиву­чий, а «Хризантема» все еще шла с левого борта параллельным курсом и не собиралась отставать от сторожевика.

В третий раз вестовой принес на ходовой мостик перехваченную радиошифровку. И тут «Хризантема» резко вильнула в советские воды. Теперь форштевень ее был направлен прямо на «Вихрь». По-видимому, присутствие на шхуне иностранцев вернуло юркому шкиперу наглость, и он прибег к старому приему японских пира­тов — угрозе тараном.

Легко было представить, чем это могло кончиться для относительно небольшого сторо­жевика: «Хризантема» — форштевень у нее со стальной оковкой — попросту рассекла бы его, как топор щепку.

— Вежливые: хотят поздороваться за руч­ку!— деланно ухмыльнулся сигнальщик Левчук.

«Пусть только попробуют, пусть только по­пробуют»,— шептал Алексей.

Чтобы прибавить ход, японец, не считаясь со свежим ветром, рискнул поднять все паруса. Усы бурунов у форштевня «Хризантемы» вспенились. Накренясь на правый борт, она понеслась еще стремительнее.

Однако этот маневр произвел на Баулина не большее впечатление, чем новая порция брызг, брошенная волной в лицо,— так, по крайней мере, подумалось рулевому Атласову. Капитан 3 ранга только прищурился. Уже отчетливо были видны фигуры стоящих на баке «Хризан­темы» иностранных корреспондентов, когда он, не сворачивая с курса, дал команду сделать пре­дупредительный выстрел из носового орудия, того самого орудия, комендором у которого стоял Кирьянов. Орудие рявкнуло, обдав Алексея кис­лым запахом взрывчатки. Первый не учебный, а боевой выстрел! Алексей облизал враз пере­сохшие губы...

Суда находились в это время всего в кабель­тове друг от друга. «Хризантема», накренясь еще больше и едва не касаясь реями волн, свер­нула в сторону.

Баулин взглянул на ручные часы, недобро усмехнулся: слабоваты нервишки у «путешест­венников».

Ровно через десять минут все объяснилось. И тревожные радиодепеши, и настойчивые попытки шхуны отвлечь «Вихрь» подальше на юг, и пиратская угроза тараном — все это было звеньями одной цепи. Слева по носу появились два кавасаки — небольшие моторные рыболовец­кие боты.

«Издалека их принесло! — посуровел Бау­лин. — Своим ходом они бы сюда не добрались, тут не обошлось без буксира «Хризантемы». И яснее ясного, что они пришли не за сельдью, и не за камбалой — чересчур уж роскошно: двух­мачтовая шхуна для каких-то двух кавасаки! Не зря, не зря торчат на баке заокеанские хо­зяева...»

«Так вот в чем дело, вот почему командир давеча отпустил «Хризантему» — она отвлекала нас».— Алексею стало стыдно за недавние мысли о Баулине. Хорошо, хоть никто не слышал его недоуменных слов, кроме одного Доронина.

Кавасаки вслед за шхуной полным ходом уди­рали в океан, но у «Вихря» было неоспоримое преимущество в скорости, и он отрезал им путь к отступлению.

К борту первого кавасаки он подошел с такой стремительностью, что от резкого трения завиз­жали и задымились кранцы.

По приказу капитана 3 ранга Доронин и Кирьянов прыгнули на палубу бота. Девять «ры­баков» что-то поспешно выбрасывали за борт. Однако оклик боцмана, хлопнувшего ладонью по прикладу автомата, заставил их нехотя поднять руки. Зажав румпель руля под мышкой, поднял руки и шкипер. Моторист заглушил мотор.

— Так-то оно лучше!— кивнул Алексей.

Над океаном густели сумерки, и под их покро­вом второй кавасаки попытался улизнуть, но пулеметная очередь, выпущенная «Вихрем» в воздух, заставила и его застопорить машину.

На этот раз обыск дал совершенно неожидан­ные результаты: в рыбном трюме восемь отсеков были заполнены столитровыми бидонами со смо­лой и креозотом; бидоны из двух последних от­секов команда успела повыбрасывать в океан. Трюм второго кавасаки оказался пустым, но едкий запах креозота не оставлял сомнений, что груз обоих ботов был одинаков.

— Вот подлые, вот гады! — в гневе сказал До­ронин.

— А что? Зачем им креозот? — не понял Алексей.

— Тут нечего и гадать: полей креозотом и смолой лежбища котиков или бобров — и они вовек больше к нам не вернутся. Ничем их не заманишь. Чуткий зверь.

— К себе хотели загнать, на свои острова?

— Нет, к бабушке...

Едва сдерживая гнев, смотрел на «рыбаков» и Баулин.

Котики водятся в северном полушарии лишь на Командорских и Курильских островах, на ма­леньком, советском же островке Тюленьем и на островах Прибылова, принадлежащих Соединенным Штатам Америки. Безусловно, не хуже, чем Баулину, это было известно и хозяевам «Хри­зантемы». На какие только подлости не готовы они, чтобы потолще набить карман!

Забуксировав оба кавасаки, «Вихрь» лег наконец курсом на север, к острову Н., к базе. Можно было бы заставить нарушителей идти за сторожевиком своим ходом, да в надвигающейся ночи могло приключиться всякое, тем более что лица «рыбаков» были мало сказать угрюмы — злы. Упрямо, зло сжаты губы, зло глядели из-под припухших век черные, немигающие глазки. На каждом кавасаки Баулин оставил по два пограничника: на первом — Доронина с Кирьяно­вым, на втором — Левчука и Ростовцева. Только бы никого из них не укачало!..

Шторм разыгрывался. К ночи он достиг ше­сти баллов. Валы громоздились друг на друга. Ветер срывал с гребней пену, расстилал ее бе­лыми полосами. Волны захлестывали бак, обдавали брызгами ходовой мостик.

Хоть и привычны к непогоде пограничники, но и они утомились от двухсуточной бол­танки. А тут еще новость: командир базы преду­предил по радио, что с юга идет тайфун «Наде­жда».

«Надежда» могла нагрянуть с минуты на ми­нуту, и, чтобы не быть застигнутым врасплох, Баулин развернулся носом к ветру, который вроде бы приутих, лишний раз подтверждая, что перед бурей бывает затишье.

Темнота пала почти мгновенно, будто сразу, все небо задернули гигантским черным парусом» Ни малейшего просвета, ни единой звезды, словно их никогда и не было в черном, необъятном, раскачивающемся мире. Только светящаяся доска приборов да компас напоминали, что в этом мире существует свет.

Как ни силился Баулин, он не мог рассмо­треть ни орудия на баке, ни лебедки, ни крышки носового люка — ровнешеньки ничего! Эта вне­запно навалившаяся со всех сторон тьма усили­вала ощущение опасности. Баулин не боялся рифов и мелей, их попросту нет в этой части океана. Не опасался он и столкновения с каким-нибудь другим судном — обычные дороги кораб­лей находились в стороне, вероятность слу­чайной встречи с заблудившимися кораблями была почти исключена. Да к тому же, для чего имеется на «Вихре» радиолокатор?

Опасность грозила лишь от океана. Океан был сейчас единственным, но свирепым, всесильным противником. Один океан. Не видя его, трудно, почти невозможно предугадать направление волн, определить их высоту, а следовательно, трудно маневрировать ходом и с помощью руля.

Шторм раскачивает судно более или менее равномерно, и, судя по тому, что сторожевик за­метался вдруг, несколько раз ухнул носом в во­дяные ямы и чуть ли не в то же самое время стал накреняться и вправо и влево, Баулин по­нял: это «толчея», их настиг тайфун:

Одинокая, далекая молния вспыхнула на мгновение, как будто бы лишь затем, чтобы по­казать людям всю безмерность предстоящих им испытаний. В призрачном ее всплеске Баулин увидел пятиэтажный гребень, загнувшийся над баком, головокружительный крен палубы. Боко­вое зрение успело схватить перекошенное стра­хом лицо рулевого Атласова.

Мгновение есть мгновение, и вновь все погло­тила плотная, казалось, еще более непроницае­мая тьма, черная пропасть. «Вихрь» лег на бок. дрожа, словно раненое живое существо. Нелепо ковыляя, кое-как выравнялся только затем,. чтобы тотчас же беспомощно завалиться на дру­гой бок. Новая немыслимо огромная волна обру­шилась на бак, подминая под себя корабль, втя­гивая его в свое холодное, ненасытное нутро.

Баулин вцепился в поручни. «Выбирайся, вы­бирайся...» Он разговаривал с «Вихрем», словно тот и впрямь был живым.

Бывают секунды, кажущиеся часами. Именно долгим, страшным часом показались мгновения,, в которые «Вихрь» выкарабкивался из тяжелой,

соленой волны.

В лицо наотмашь ударил упругий ветер... «Слава тебе, выкарабкались!»

А что же делается на кавасаки?!

Кто это хватает за ноги?.. На полу барахтался в воде помощник, лейтенант Гриднев.

— Спокойнее, спокойнее! Держитесь! — крик­нул Баулин, схватив лейтенанта.

— Есть, спокойнее...— пробормотал Гриднев. И снова тяжелая волна лавиной ударила в рубку, и снова накрыла ее гребнем. Штормо­вые раскаты слились в сплошной грохот, пере­мешавшись с воем и свистом ветра. Океан рас­поряжался небольшим кораблем как хотел.

Надо держаться против ветра. Только бы не лопнули от перенапряжения приводы руля, не сдвинулись бы от чудовищных рывков и стреми­тельного, резкого крена дизеля...

«Вихрь» должен выдержать, он выдержит!

Баулин любил свой корабль той строгой лю­бовью, какая знакома лишь капитанам, летчикам и машинистам. Он знал корабль, как самого себя, знал весь, от форштевня до кормы и от киля до клотика грот-мачты. Он не уставал лю­боваться и гордиться им, как отец любуется и гордится единственным сыном. Но главное — Баулин знал свою команду, своих ребяток, смело мог на них положиться в любой, самой трудной, самой тяжелой обстановке.

— Так держать! — скомандовал он рулевому. 

«...ать!» — едва расслышал Атласов, выравни­вая корабль вразрез атакующим его волнам.

В «Вихре» Баулин не сомневался, но его не оставляла мысль о кавасаки, о находящихся на их борту четырех пограничниках. Целы ли они, не утонули ли? Нужно немедля отдать буксир — он не дает ботам свободнее взбираться на волну.

Каждый моряк на корабле, попавшем в сви­репый шторм, думает о судьбе судна и о своей судьбе. Капитан, командир должен думать о всех. Один о всех. И решать один. Такова из­вечная обязанность командира, в этом его долг. Он не имеет права ошибаться, медлить, склонять голову перед разбушевавшейся стихией, ка­кой бы грозной ни была опасность. И зная все это, даже не видя командира, экипаж судна ве­рит в него, в его опыт, находчивость, мудрость, выполняя любые его приказы, не обсуждая и не оспаривая их.

— Отдать буксир! — крикнул Баулин помощ­нику. (Вахтенные на корме не услышали бы команду, кричи ее хоть в десять рупоров.)

«...буксир!» — скорее догадался, чем расслы­шал Гриднев.

Ухватившись за поручни, он соскользнул по трапу. Густая волна щепкой приподняла его над палубой и, не вцепись он в поручни, смыла бы в океан. В следующее мгновение «Вихрь» пере­ложило на другой борт. Гриднева швырнуло на металлические ступени трапа.

Невольно вскрикнув и не услышав собствен­ного голоса, он хлебнул горько-соленой воды. Отфыркиваясь, отплевываясь, нашел правой ру­кой протянутый вдоль палубы штормовой леер и тогда только рискнул расстаться с поручнем трапа.

Приняв попутно с десяток ледяных ванн, Гриднев добрался наконец до кормы и обнару­жил, что буксирный трос болтается свободно. Однако лейтенант был еще на полпути к цели, когда в том же убедился и Баулин: «Вихрь» рванулся вперед, будто бы у него вмиг прибави­лась мощность машины. Два кавасаки с четырь­мя пограничниками остались где-то позади, в слепой ночи.

Гриднев вернулся на ходовой мостик, крикнул на ухо Баулину:

— Оборвало трос, оборвало!..

— Право руля на обратный курс! — скомандо­вал Баулин.

На обратный курс? На какое-то, пусть самое малое, время поставить судно бортом к волне? Игнату Атласову подумалось, что он ослышался, не так понял командира, но Баулин круговым взмахом руки повторил команду.

В рулевой рубке, сотрясаемой ударами волн и неистовыми порывами ветра, было так же мокро и пронизывающе холодно, как на палубе. Крупные, тяжелые, словно град, брызги слепили глаза, трудно было смотреть не только вперед по носу корабля, а и на светящуюся картушку компаса, который раскачивался и вертелся в кардановом кольце.

Сжимая ручки штурвала, силясь разглядеть на компасе курсовую черту, Атласов весь на­пружился, чувствуя, как немеют и руки, и пле­чи, и ноги. Не свалиться бы! Сердце колотилось частыми, порывистыми толчками.

Такого испытать Игнату еще не доводилось. Разве сравнить шторм, в который он попал три года назад у Командор, с тем, что творится в океане сейчас? Легкая болтанка была, не шторм, а ведь тогда скрепя сердце рыбакам пришлось повыбрасывать за борт весь улов. Отец (Игнат ходил в то время за сельдью в бригаде отца) начал было оправдываться перед председателем артели, когда они возвратились домой, а пред­седатель в ответ: «Ты что, старина, сдурел? Кто вас винит? Людей спас — низкий поклон тебе, а рыбы в океане хватит, да еще и останется...»

— Оборвало буксир! Там кавасаки! — крик­нул над ухом Атласова Баулин, встав рядом с ним за штурвал.

Четыре пограничника могут погибнуть или по­пасть в плен! Сколько уж раз иностранные раз­ведки пытались насильно захватить советских граждан, как то по-пиратски учинили они с командой танкера «Туапсе».

Четыре пограничника... Боцман Семен Доро­нин — он Баулину всегда и во всем правая рука... Алексей Кирьянов, с которым так много было хлопот, прежде чем он как будто бы обра­зумился... Иван Ростовцев, старшина 2-й статьи, обстоятельный и немногословный... Петр Левчук, горячий, но отходчивый, смекалистый одессит...

Что ответит Баулин в случае беды их близ­ким, командованию? Чем оправдается перед своей совестью?..

Семен Доронин с детских лет отлично знал сетеподъемный бот кавасаки. Однако никогда еще ему не приходилось попадать на кавасаки в такой шторм, как сегодняшний, да к тому же имея на борту девять нарушителей границы, ко­торые только и ждут, как бы свернуть тебе шею.

Кавасаки — суденышко маленькое, всего шестнадцать метров в длину, и экипаж его — обычно не более шести рыбаков — во время не­погоды с трудом размещается в носовом куб­рике. Сейчас же на борту, не считая Семена с Алексеем, было девять человек. Вероятно, для того чтобы побыстрее разлить креозот и смолу по лежбищу котиков, хозяева «Хризантемы» на­меренно увеличили команду бота.

Семерых «рыбаков» Доронину кое-как уда­лось втиснуть в кубрик, заперев его снаружи на задвижку, двоих же пришлось оставить вместе с Алексеем в будке машинного отделения. Сам Доронин стоял на площадке рулевого, у румпеля, глядя то вперед, где в темноте были едва раз­личимы два белых топовых огня «Вихря», то за корму: там тускло мигали зеленый и красный отличительные огни второго кавасаки с Левчуком и Ростовцевым.

Сдерживаемый буксирным тросом, кавасаки ковылял, то и дело зарываясь носом в высокие валы и черпая тонны воды. Хорошо еще, что удалось заблаговременно наглухо задраить трюм с бидонами, а то бы он в момент наполнился до краев — и гуляй на дно.

Нужно ослабить натяжение троса. Приоткрыв дверь в машинную будку, Доронин приказал Алексею запустить мотор. (Вся команда «Вих­ря», исключая самых уж новеньких, была обу­чена обращению с моторами.)

Мотор чихнул раз пять, прежде чем ритмично застучали клапаны, но Доронин не услышал этого: на кавасаки рухнула волна и накрыла боцмана. Она была так тяжела, словно по спине прокатились пятипудовые мешки. Доронин со­гнулся в дугу, едва не выпустив из рук румпель руля.

Баулин не зря думал, что его ребяткам на кавасаки куда труднее, чем на «Вихре». Волны почти беспрерывно покрывали маленький бот, он трещал, кланялся, нырял и все-таки выбирал­ся на свет божий, послушный твердой руке До­ронина.

Площадка рулевого находилась на самой кор­ме, за будкой машинного отделения; борясь с крутой, злой волной тайфуна, Доронин то и дело больно ударялся лицом в дверь будки и не мог уж разобраться — от океанской ли воды или от крови у него солоно на губах, вода или кровь застилает ему глаза.

Лишь бы не выпустить румпель руля, лишь бы удержать! Не удержишь — и конец, гибель... Не легче, чем Семену Доронину, было и Алек­сею. Машинное отделение называлось так будто в насмешку. В середине узкой, низкой, раскачи­вающейся будки помещался мотор, в проходах по сторонам его можно было стоять только бо­ком, пригнувшись, чтобы не стукаться головой в потолок, обитый листами жести. От непривыч­ного напряжения сводило шею; того гляди, упа­дешь во время крена на рычаги или на горячие цилиндры мотора. Грудь спирало от духоты, от копоти. К тому же Алексей находился в этой тесноте не один: с него не спускали глаз двое «рыбаков», обозленных и, как понимал он, гото­вых на любую подлость.

И потому что нужно было следить и за мото­ром, и за нарушителями границы, а может быть» и потому что он впервые попал в этакую непо­годь и не представлял, чем она грозит кавасаки, Алексей не думал об опасности.

Беда пришла, когда кавасаки вслед за «Вих­рем» угодил в «толчею». Бот закачался во все стороны, как ванька-встанька, и тут-то вдруг сорвалась с болтов сетеподъемная машинка. Со всей силой двухсот пятидесяти килограммов стальная штуковина скользнула наискось по па­лубе и задела краем угол будки. Угол дал тре­щину, в нее, как только бот оказывался под вол­ной, тугой струей начинала бить вода.

«Тонем?!» Не думая уже о том, что можно упасть на мотор, забыв в страхе, что с «рыба­ков» нельзя спускать глаз, Алексей скинул буш­лат и стал затыкать им трещину. В этот момент, воспользовавшись растерянностью Алексея, один из японцев выхватил из пазов в бортовой рейке гаечный ключ и наотмашь ударил погранич­ника. Не накренись кавасаки — удар пришелся бы по голове. Падая, Алексей успел вскрикнуть, но разве мог в грохоте бури услышать его До­ронин?

«Почему замолчал мотор?..» Чувствуя недоб­рое, бросив румпель,— тут уж некогда мешкать! — боцман рванул дверцу машинного, отделения. В тесном проеме на полу боролись Алексей и один из «рыбаков». Доронин ринулся на помощь товарищу. Тем временем второй японец про­скользнул с противоположной стороны мотора на площадку рулевого, захлопнул за собой дверь и запер ее задвижкой. Рискуя быть смытым за борт, он пробрался на нос и сбросил с крюка провисший на миг буксирный трос.

Скрутив «рыбака», Доронин кинулся обратно. Кавасаки неуправляем, его вот-вот перевернет! О черт! Второй японец успел запереть их снаружи. Неужто он успеет и выпустить остальных из кубрика? Раз, раз, раз! Доронин с остерве­нением ударял плечом в крепкие, обитые листами жести доски. Раз, раз, раз!.. Наконец щеколда не выдержала, отлетела, дверь распахнулась, и вместе с ветром в машинное отделение хлынула вода.

Только на рассвете, когда тайфун умчал на восток и приутихла волна, «Вихрь», переклады­ваемый Баулиным с одного параллельного кур­са на другой, обнаружил первый кавасаки. Сто­рожевик настиг его, поравнялся, включил про­жектор.

Баулин махнул рулевому Атласову, тот по­нял, прицелился взглядом к очутившейся внизу палубе бота и прыгнул. Как он устоял на ногах?!

— Целы-целехоньки, — встретил его Доро­нин.— Верно, «рыбаки» повылазили было на па­лубу, ну да мы с Алехой загнали их обратно в кубрик.

Минут через сорок был обнаружен и второй кавасаки, и скоро оба они вновь следовали за сторожевиком, будто за ночь ничего и не про­изошло.

— Ну и командир у нас! — воскликнул Алек­сей.

— А что тут особенного: для капитана третье­го ранга — это самая обыкновенная операция,— ответил Доронин, поворачивая румпель, чтобы поставить бот в кильватер за «Вихрем».

— Жаль, «Хризантема» удрала.

— Не все сразу. Повадился кувшин по воду...

— А как это получилось, что японец было че­репушку твою не расколол? — совсем невпопад спросил Доронин.

— Вода хлынула. Пробоину я затыкал,— вспыхнул Кирьянов.

— Из глаз, значит, врага упустил. Хорош по­граничник! — боцман не любил думать одно, а говорить другое.

Всю радость Алексея будто водой смыло. Ведь он уже считал себя если не морским вол­ком, то, во всяком случае, достойным одобрения, хотя бы самого малого одобрения. Оно было нужно ему! Именно сознание того, что во время тайфуна он держал себя как настоящий погра­ничник, искупило бы в его глазах то позорное, страшное, случайное (да, случайное!), что про­изошло с ним на Черном море во время первого шквала...

Доронин искоса наблюдал Алексея. Это хо­рошо, что парень переживает свою промашку. Можно было бы и похвалить его: вел он себя прилично, а растерялся, видно, потому, что впер­вой повстречался с врагами, да еще, можно ска­зать, один на один. Но, пожалуй, лучше обо­ждать с похвалой, промолчать.

Молчал и Алексей. Разве мог он обижаться? Конечно, он опять виноват...

— Гляди, гляди,— крикнул вдруг Доронин, показывая на острые плавники, вспарывающие волны.— Касатки плывут. Ох, и подлые твари! Должно, добычу почуяли. Так и есть — киты.

В версте от кавасаки над водой забили фон­таны; штук десять или двенадцать высоких, мощных фонтанов...




Глава пятая Комсомольская совесть


Вначале следует сказать о двух документах и небольшой справке. Впрочем, карикатуру, помещенную в одном из старых номеров стен­ной газеты «Шторм», можно назвать докумен­том сугубо условно, хотя секретарь комсомоль­ской организации сторожевика «Вихрь» Игнат Атласов и держится иного мнения.

Карикатура изображает молодого моряка со вздернутым носом. Стоя на цыпочках, явно самовлюбленный крикун пытается дотянуться до верха голенища огромного сапога. Под ри­сунком — строка из пушкинской притчи о ху­дожнике и сапожнике: «Суди, дружок, не свыше сапога!»

— Кто это? — спросил я, рассматривая ка­рикатуру.

— Дальномерщик Петр Милешкин, — ответил Атласов.— Такой был всезнайка, такой хвастун: «Я десять классов окончил, нечего меня учить!» А сам, маменькин сынок, воротника не умел пришить, носового платка выстирать. После этой карикатуры Милешкин неделю с Алексеем не разговаривал.

— Почему же именно с Кирьяновым?

— Так ведь это ж Алеха его нарисовал. Здо­рово? Петька Милешкин, как вылитый!

Второй документ, показанный мне Игнатом Атласовым,— протокол общего комсомольского собрания корабля. Первый пункт этого прото­кола посвящен Алексею Кирьянову, и его сле­дует привести дословно:

 «Слушали: Заявление члена ВЛКСМ А. Кирья­нова о снятии с него выговора, объявленного первичной организацией ВЛКСМ Школы млад­ших морских специалистов за проявление тру­сости, недисциплинированность и отрыв от кол­лектива, и строгого выговора с предупреждением, объявленного комсомольской организацией базы за сон на посту.

Постановили: Учитывая, что А.Кирьянов проя­вил себя при ликвидации аварии катера и в за­держании нарушителя границы, как и подобает комсомольцу-пограничнику, а также учитывая, что он принимает активное участие в обществен­ной работе (зам. редактора стенгазеты «Шторм»), ходатайствовать перед бюро ВЛКСМ базы о снятии с тов. А. Кирьянова ранее данных ему взысканий. (Принято единогласно.)»

Тут же в клубе базы, куда я пришел вместе с Баулиным и главстаршиной Атласовым, висел фотомонтаж «Что мы охраняем».

Возле карты Курильских островов были рас­клеены фотографии с довольно подробными под­писями. Они сообщали о лесных богатствах гря­ды — на южных островах немало строевой дре­весины, о перспективах оленеводства и охот­ничьего промысла — на северных островах есть и черно-бурые лисы, и соболя, и горностаи, и морские животные.

Под фотографией лова горбуши ставными се­тями помещалась справка, которая, как вскоре выяснилось, также имела самое прямое отноше­ние к решению комсомольцев снять с Алексея выговоры.

«Рыбные ресурсы курильских вод чрезвы­чайно разнообразны,— сообщала справка. — Охотское море в видовом отношении — самое богатое из всех северных морей (Баренцева, Белого, Карского). По ценности и запасам лососевых, а также трески и сельди Курильская гряда является крупнейшим рыбопромышленным районом Дальнего Востока.

Дальневосточные лососи — типичные проход­ные рыбы. Они живут в открытых водах север­ной части Тихого океана и устремляются для


размножения в пресные материковые воды со­ветского Дальнего Востока, проходя курильски­ми проливами».

— Понятная география? — спросил Баулин. — Лосось идет нашими проливами в основном с середины июля, идет сплошняком, в несколько этажей. Сунь в косяк весло — торчком стоять будет! Что-то невероятное! Проскочит лосось из океана в Охотское море и мчит форсированным ходом к устьям тех самых рек, где появился на свет божий из икринки. Не куда-нибудь, а именно на родину.

Баулин усмехнулся.

— Видели бы вы, с каким упорством стре­мится он к местам нерестилищ! Сквозь бары ныряет, через камни перепрыгивает, по мелям ползет. Весь в лохмотьях, в крови, а все вперед и вперед, против течения, иной раз за тысячи верст! И ведь только затем, чтобы сыграть един­ственную свадьбу в своей жизни и погибнуть. Я еще одну только такую же одержимую рыбу знаю — европейского угря. Этот, бродяга, путе­шествует из Саргассова моря, где рождается, чуть ли не через всю Атлантику в Балтику, в Фин­ский залив — и к нам в Неву. Подрастет — и тем же путем обратно.

— Какой-то чудо-инстинкт! Что-то невероят­ное! — повторил Баулин.— Словом, когда идет лосось, дальневосточным рыбакам не то что спать, поесть некогда.

— У нас, на Камчатке, одни грудные мла­денцы не рыбалят,— вставил Атласов.

— И соседи не спят,— продолжал Баулин.— Так и норовят пограбить в наших водах. Только не догляди! Международные соглашения и кон­венции не для хищников писаны. Надеяться на их совесть? Легче уговорить акулу не жрать сельдь с иваси во время нереста.

— Порядком их ловите?

— Бывает,— неопределенно ответил Баулин.— А вы не раздумали сходить к мысу Скали­стому? Катер скоро отправляется.

Спустя четверть часа мы отошли от пирса.

Катерок, с днища которого в день моего при­езда на остров счищали ракушки,— в сравнении со сторожевиками выглядел крошкой. Но это не' помешало Игнату Атласову сказать мне, что ка­тер — геройское судно.

Геройское? Я не сдержал улыбки.

— Зря смеетесь! На этом самом катере Алек­сей Кирьянов доказал «хищникам», что дваж­ды два — сорок.

— Вы тоже тогда были на нем?

Катер плюхнулся носом между волнами, нас окатил ливень брызг, и, воспользовавшись не­вольной паузой, главстаршина сделал вид, что не расслышал вопроса.

Небольшие пограничные катера, как правило, не ходят в дозорное крейсерство. У этих рабо­тяг иное, куда более скромное назначение. Они каждодневно обслуживают будничные нужды базы: доставляют на берег с пароходов, бросивших якорь на внешнем рейде, немногочисленных пассажиров, мелкие грузы и почту или испол­няют обязанности связных и посыльных.

Одним словом, катера — те самые «чернорабо­чие», дела которых мало заметны и на первый взгляд малозначимы. Вот и сейчас мы шли все­го за каких-то семь миль, на один из соседних островков, чтобы доставить тамошним погра­ничникам кое-что из продуктов, пару фильмов и сменить библиотечку-передвижку.

И вдруг — на тебе! Оказывается, этот катер — геройское судно, принимавшее участие в боевой операции!

Когда? Где? При каких обстоятельствах? По­чему Кирьянов и Атласов очутились вместо «Вихря» на этой крохотной посудине? И чем, собственно говоря, Алексей отличился?

Катерок кланялся волнам, чирком перевали­вался с борта на борт, оставляя за кормой кольца дыма. Справа раскачивался зыбкий оке­анский горизонт, слева громоздились скалистые острова.

— На норд-ост-ост — два неизвестных кораб­ля! — раздался голос впередсмотрящего.

Атласов поднес к глазам бинокль.

— Американцы,— уточнил он,— два эсминца класса «Нью-Арк».

Вскоре дымы эсминцев скрылись за горизон­том, а минут через десять на высоте примерно в три тысячи метров в том же направлении про­мчалось с шелестящим рокотом звено реактив­ных бомбардировщиков.

— Тоже американцы. С Хоккайдо,— проводил взглядом самолеты Атласов.

И вот что рассказал он, пока мы шли до мыса Скалистый...

С начала двадцатых годов — в ту пору наша морская погранохрана на Дальнем Востоке только-только организовывалась — японские ры­бопромышленники бесцеремонно вторгались в советские территориальные воды и, по сути дела, безнаказанно ловили и сельдь, и треску, и крабов, и иваси. Во время хода лосося 'аппетит хищников разгорался с особой силой. С Хоккайдо и Курильской гряды к нашему побережью устре­млялись сотни шхун, кавасаки, кунгасов с тыся­чами лодок.

Грабитель всегда рассчитывает, что его не ус­пеют схватить за руку. Однако год от года со­ветские пограничники все чаще накрывали нару­шителей на месте преступления. После недавней войны хищники было приутихли. Курильская гряда, откуда они раньше, главным образом, и совершали пиратские налеты, превратилась для них из базы в преграду.

В один из первых июльских дней 195... года, то есть в ту самую пору, когда лосось валом пова­лил из Тихого океана в Охотское море, командо­ванию погранбазы на острове Н. стало известно, что на траверзах соседних проливов появилось десятка два рыболовецких судов. Чьи-то шхуны и сейнеры, держась на почтительном расстоянии от советских вод, занимались ловом в от­крытом океане. С островов их даже не было видно.

Почему же они держатся вместе, как стая акул? И зачем крейсируют в том же самом рай­оне американские эсминцы и несколько раз про­летали самолеты? Случайное совпадение?..

Задача была со многими неизвестными, и командир базы Самсонов привлек к ее ре­шению не только сторожевики, но и пограничные катера.

Катер, в команду которого назначили тогда Атласова, Кирьянова, Милешкина и моториста Степуна, как и все другие суда, вышел на опе­рацию затемно.

Шли с задраенными иллюминаторами, без опо­знавательных огней. Монотонно всплескивала рассекаемая форштевнем волна. Невесело посту­кивал мотор: «Устал, устал, устал...» Небо по вековечной курильской привычке затянуло ту­чами— ни звезд, ни луны. (А было как раз пол­нолуние.)

Игнат Атласов стоял за штурвалом, Кирьянов с Милешкиным — у пулеметов, Степун колдовал в машине: старенький движок давно просился в переборку.

Откровенно говоря, Игнат не был в восторге от того, что командир базы назначил его на катер с Кирьяновым и Милешкиным. Кирья­нов все еще держался особняком, всех, кроме боцмана Доронина, сторонился. И хотя он ' не сплоховал, когда ходил с Дорониным на тузике и во время тайфуна, однако Атласов не мог за­быть о том, что на Черном море Алексей дал труса. Как-то еще он покажет себя в настоящем деле? А судя по приготовлениям на базе, пред­стоящая ночь обещала немало неожиданностей. К Петру же Милешкину у Атласова просто-напросто не лежала душа — гонористый зазнайка.

Вот и сейчас он что-то шепчет Алексею, будто забыл, что в дозоре болтать не положено.

До Атласова долетели обрывки фраз: 

«Подумаешь, боцман сказал! — это голос Ми­лешкина.— Что он, больше нас с тобой знает? Что у него за душой-то есть — деревенская на­чальная... Не пойму, на кой ляд ты с ним беседы ведешь?»

«А у тебя совесть есть?»  — это отвечает Кирья­нов.

«При чем тут совесть!..»

Атласов кашлянул. Шепот прекратился.

В темноте подошли к проливу. Вода устремля­лась в него, как в гигантскую воронку. Катер дрожал, едва справляясь с течением.

— Самый, самый полный! — скомандовал в пе­реговорную трубку Атласов.

— Есть, самый, самый полный! — приглу­шенно отозвался Степун.

А катер еле полз. Полз, натужно урча, вздра­гивая, отфыркиваясь отработанным газом. За бортом то и дело возникали отрывистые вспле­ски. Ночь, а лосось все еще играет, описывая в воздухе дуги метра в два, не меньше. А может быть, на косяк напали акулы...

Атласов посмотрел на светящийся циферблат часов — скоро и заданный командиром квадрат. Течение нехотя выпустило катер из своих тугих струй. Движок застучал веселее.

Время напряженного ожидания всегда течет медленно. Атласову подумалось, что прошло с полчаса, а минутная стрелка на циферблате передвинулась всего на девять делений.

Перебрав ручки штурвала, он взял немного мористее. Порывистый нордовый ветер стал уда­рять в левый борт, и катер закачало сильнее. Должно быть, оттого, что Атласов отвык ходить на такой малой посудине, у него засосало под ложечкой.

Хищников не видно и не слышно. А возможно, они сегодня и не появятся, и напрасны все при­готовления на базе? Но что это?.. Вроде бы сту­чит чужой мотор.

— Малый, самый малый! — негромко скоман­довал Атласов в переговорную трубку.

Нет, ему просто послышалось. Только волна плещет о борт.

— Слева по носу неизвестное судно! — отры­висто выкрикнул с бака Кирьянов: он был впе­редсмотрящим.

Судно? Не туман ли наползает? Не принял ли Алексей бродячее бревно за судно? Атласов до боли в глазах всматривался в ночную тьму. Да, судно... Определенно судно! Зоркий глаз у Кирьянова!

Поворот штурвала, и одна за другой новые команды:

— Средний вперед!

— Полный!

— У пулемета, готовьсь! И опять в машину:

— Самый, самый полный! Оборотики!

Палуба под ногами затряслась — Степун ста­рался выжать из движка все что мог. Злая волна с шипением перебросилась через планшир.

Но тут вдруг движок поперхнулся, закашлялся и замер. И сразу стало отчетливо слышно рит­мичное постукивание чужого мотора. «Стосорокасильный «Симомото»,— тотчас определил Атласов, нетерпеливо спросил у моториста:

— Что там у вас? Заело?

Переговорная трубка не ответила. Степун вы­сунулся из двери машинного отделения:

— Не проворачивает! Что-то накрутило на винт!

Катер беспомощно качался на волнах, течение и ветер сносили его на юго-запад, к проливу. Си­луэт неизвестной шхуны растворился в темноте. Неужели опять «Хризантема»?

«Счастливо оставаться! Счастливо оставаться! Счастливо оставаться!..» — затихая, издевался «Симомото».

— Милешкин,— позвал старшина,— пригото­виться к спуску за корму! «Если скоро не упра­вимся— течение утянет в пролив».

— Есть! — Милешкин вырос перед рулевой рубкой.

«Боится,— понял по голосу Атласов.— Мо­жет, лучше послать Кирьянова?.. Нет, Петр все же поопытнее».

Милешкин поспешно разделся, бросил одежду через окно в рубку.

Оставив вместо себя у штурвала Кирьянова, старшина обвязал Петра под мышками тросом, закрепив другой конец за буксирный кнехт.

— Наверное, на винт намотало сети. Освобо­дишь,— сказал он, передавая матросу кортик.— Быстренько!

Милешкин не хуже старшины понимал, что, если течение втянет беспомощный катер в про­лив,— стремительные водовороты разобьют его о скалы. Однако, перебросившись за борт, он в страхе прижался к нему: «А вдруг поблизости рыщут акулы?..» Холодная волна окатила по пояс. Милешкин вздрогнул и уцепился за план­шир еще крепче.

— Ныряй, ныряй! Раз-два и порядок! — под­бодрил Атласов. Он тоже вспомнил сейчас про «морских прожор», как называют акул на Кам­чатке. Чаще всего они охотятся за пищей именно ночью, и не в одиночку, а целыми стаями. Отец рассказывал, что однажды огромная полярная акула облюбовала их рыбацкий кунгас и, раз­гоняясь, несколько раз с силой ударяла в днище, стараясь опрокинуть лодку. Игнат и сам видел пойманную на перемет акулу. В желудке у нее нашли остатки двух тюленей, с десяток топорков, щупальца осьминога, чуть ли не полтонны сельди и множество всяких костей. Ее вытащили на палубу шхуны, выпотрошили, а она все еще била хвостом, судорожно разевала громадную пасть и беспрерывно мигала веками. А зубы? Сотни треугольных зубов с зазубренными краями, длиной в четыре — пять сантиметров...

— Ныряй, не трусись, — сердито повторил Атласов.

Собравшись с духом, Милешкин разжал пальцы и скользнул в воду. От страха он забыл набрать в легкие побольше воздуху и не смог подныр­нуть к винту. Чувствуя, что вот-вот задохнется, он оттолкнулся ногой от пера руля и пробкой вы­летел на поверхность. Новая волна ударила его головой о корпус катера, что-то острое полоснуло по бедру.

— Спасите! — в отчаянии выкрикнул Милеш­кин.

Атласов с трудом выволок обмякшего, пере­пуганного парня на палубу.

— Акула цапнула! — едва выговорил тот.

— Где?— встревожился Атласов, включил электрический фонарик, осветил Петра, все еще сжимавшего в руке кортик.

На бедре у него кровоточила неглубокая ранка.

— Сам порезался,— догадался Атласов.— Ге­рой! Перевяжись и одевайся. Кирьянов; пригото­виться!

— Мне? — растерянно переспросил Алексей. «Вдруг в воде действительно акулы?» Стало дожути страшно, страшнее, чем в осеннюю штор­мовую ночь, проведенную на кавасаки.— Я сей­час,— пробормотал он, стягивая сапоги.

— Быстро, быстро,— подгонял Атласов.

Раздевшись донага, Алексей в момент почув­ствовал озноб. «А как же мы купались зимой в Вопи?»

— Чтобы не швырнуло о корпус, сначала от­плыви маленько, — сказал Атласов, обвязывая Алексея концом, легонько подтолкнул в спину: — Топай!

Выждав волну, Алексей прыгнул за борт. Как и советовал Атласов, он немного отплыл от ка­тера и лишь после этого, приноравливаясь к ритму волн, нырнул под корму.

На лопастях и на валу винта он нащупал туго намотанный трос и обрывки сетей. С одного раза тут ничего не сделаешь...

Так Алексей нырял и нырял, сбившись со счета. Не каждый раз ему удавалось перерезать витки троса,— а кортик наточен, как бритва!— но его неизменно ударяло о железный корпус то плечом, то локтем, то головой. И все ему чуди­лось, что рядом шныряют акулы. Рассчитать не­видимые волны было трудно, и одна из них так стукнула о перо руля головой, что он было по­терял сознание.

Постепенно мотки перерезанного троса ослабли, и Алексей начал стаскивать их с вала.

Несмотря на июль, вода была очень холодная. Выныривая на миг на поверхность, с жадностью вдыхая воздух, он не однажды хотел крикнуть: «Вытаскивай!» И опять нырял.

Еще один моток, еще один моток, еще...

Когда наконец-то Алексея вытащили на па­лубу, он не сразу смог встать.

— Иди в машину отогрейся,— с напускной строгостью приказал Атласов. Он едва удер­жался, чтобы не расцеловать Кирьянова: не чета Милешкину!..

— Здорово тебя наколотило! — запуская дви­жок, присвистнул моторист Степун: Алексей был весь в ссадинах и кровоподтеках.

Движок облегченно вздохнул и через не­сколько секунд зарокотал.

Под утро над океаном поднялся туман, и катер чуть не потопил плоскодонную рыбацкую лодку — кунгас, пройдя всего в полуметре от ее носа. Лодка закачалась. Четверо ловцов вскочи­ли с банок, испуганно загалдели.

«Японцы»,— узнал Атласов по гортанным кри­кам.

Включив прожектор, пограничники увидели, что кунгас почти до краев наполнен серебристой, еще трепещущей горбушей.

На легкой волне, обозначая линию открылка ставного невода «Како-Ами», покачивались стеклянные шары — наплава. Катер медленно пошел вдоль открылка, и из тумана возникали все новые и новые шары. Не может быть, чтобы один кунгас установил такой громадный невод!

— Сколько вас?— склонясь через фальшборт, спросил Атласов у ловцов.

— Не понимая! — прищурившись от яркого света, покрутил головой верзила в парусиновой куртке, в повязанном по-бабьи синем платке.

— Сколько у вас лодок?— растопырив паль­цы, строго повторил Атласов.

Верзила учтиво поклонился, ткнул себя в грудь, показал на остальных ловцов:

— Два и два — иесть четыре.

— Кунгасов сколько? Кунгасов?

Для убедительности Атласов стукнул по планширу кулаком.

— Одина кунгас,— закивал долговязый. Ве­роятно, он был старшим.

«Что с ними, с пройдохами, делать? Забукси­ровать?..»

Но Алексей Кирьянов предложил Атласову свой план: не буксировать нарушителей, а отобрать у них весла и паруса и привязать лодку к неводу. Без весел и парусов ловцы никуда не денутся: побоятся, что утянет в пролив. Тем вре­менем катер пойдет вдоль линии наплавов.

«Головастый ты, чертяга!»— восхитился Атла­сов.

— Они не одни, наверняка не одни,— говорил Алексей.

Спустя час на палубе катера громоздилась уже целая груда парусов и весел. Десять кунга­сов с сорока ловцами покачивались на привязях у ловушки и открылков невода.

Атласов впервые видел такой гигантский «Како-Ами»: сеть протянулась больше чем на километр. Но он не мог знать тогда, что громад­ные ставные неводы были одновременно постав­лены в нескольких местах, перекрывая путь в проливы спешащим на нерест лососям. То был широко задуманный наглый хищнический налет. Рассказывая мне о событиях памятной июль­ской ночи, главстаршина умолчал, однако, что события эти не ограничились задержанием де­сяти кунгасов. В ту же самую ночь, когда Алек­сей Кирьянов доказал хищникам, что дважды два — сорок, приключилось еще одно происше­ствие, о котором я узнал позже из копии донесе­ния командира морпогранбазы острова Н. на имя командования:

«...В 5 часов 7 минут впередсмотрящий по­граничник Кирьянов,— говорилось в донесе­нии,— заметил в воде какой-то предмет, похо­жий по внешнему виду на большую рыбу. Пред­мет двигался на небольшой глубине по направ­лению к острову С. При приближении катера скрылся в глубине.

Продолжая неослабное наблюдение, погранич­ник Кирьянов вскоре вновь обнаружил назван­ный предмет и определил, что это человек в лег­ком водолазном костюме.

Выполняя приказ старшины Атласова, погра­ничники Кирьянов и Милешкин надели аква­ланги, ласты, прыгнули за борт, настигли и в завязавшейся борьбе осилили неизвестного пловца.

Во время обыска у нарушителя границы были отобраны находившиеся в герметической резино­вой сумке...»

Далее следовала опись шпионского снаряже­ния: два пистолета, патроны к ним, фотоаппарат, три советских паспорта, солидная сумма совет­ских денег и даже старые билеты в Хабаровский театр и сезонка на городской транспорт.

— А ведь Атласов не обмолвился об этом ни единым словечком,— сказал я Баулину.

— Пора бы вам уж и привыкнуть,— улыбнулся капитан 3 ранга.

— Пора,— в тон ему согласился я. Разговор происходил в штабе базы вечером, , после моего возвращения с мыса Скалистый.

— Тут все описано самым подробнейшим образом,— показал Баулин одну из газетных вырезок, наклеенных на стенде.

Вырезка изрядно пожелтела, но текст офи­циального сообщения все же можно было про­честь.

«На одном из участков государственной гра­ницы СССР, в районе Дальнего Востока, некото­рое время тому назад был задержан при попытке проникнуть на советскую территорию некто Гри­горьев. Пограничники за­держали Григорьева в тот момент, когда он плыл к берегу в легком водолазном костюме, снаб­женном дыхательным ап­паратом.










В ходе следствия Гри­горьев показал, что в 1947 году, похитив в г. Т. крупную сумму государ­ственных денег, он бежал из СССР через южную границу. В столице од­ного сопредельного госу­дарства Григорьев познакомился с подданным другого государства, вы­дававшим себя за корреспондента американской газеты. «Корреспондент» предложил ему сотруд­ничать с американской разведкой.

Вскоре предатель был доставлен в Западную Германию, в один из разведывательных центров, город М., и определен в К-скую школу диверсан­тов.

Григорьев показал:

«В школе нас обучали шпионажу и диверсиям. Мы изучали там радиодело, топографию, трени­ровались в прыжках с парашютом, стрельбе. Большое место в программе обучения отводи­лось способам подрыва железнодорожного по­лотна, мостов, портовых сооружений, технике со­вершения диверсий на военно-промышленных объектах. Нас учили пользоваться бикфордовым шнуром, запалами, толовыми шашками, электри­ческой подрывной машинкой. В одном из близ­лежащих к школе районов с нами проводили практические занятия по подрыву рельсов, труб, столбов. Офицеры-разведчики объясняли способ приготовления термита для поджога сооружений и показывали, как вызвать пожар с помощью самовоспламеняющейся массы, находящейся в небольших металлических коробках, похожих на портсигар».

После окончания обучения в Западной Герма­нии Григорьева отправили за океан, где он, про­должая изучать радио-, авто- и стрелковое дело, приемы самбо, отрабатывал легенду, которой ему надлежало пользоваться после проникнове­ния на советскую территорию. Завершением подготовки было трехмесячное пребывание на небольшом японском островке. Тут Григорьев тщательно знакомился с районом выброски. Его периодически вывозили на военном корабле в открытое море и спускали на воду в плаватель­ном костюме. Он должен был самостоятельно до­бираться до берега, поддерживая радиосвязь с кораблем.

Задание, полученное Григорьевым, состояло в том, чтобы произвести фотографирование опре­деленных участков побережья, попытаться завер­бовать двух — трех человек из числа советских граждан в качестве агентов для последующего использования их на шпионско-диверсионной ра­боте против СССР. Григорьев должен был также добыть для иностранной разведки советские до­кументы: паспорта, партийные, комсомольские и военные билеты.

Бдительность советских пограничников пре­секла осуществление этих заданий...»

— Представляете, что бы мог натворить этот тип, не заметь его Кирьянов? — сказал капитан 3 ранга.— Конечно, его задержали бы и на бе­регу, но, возможно, не сразу. Лучше уж таких субчиков не допускать до берега.

— Зачем же его отправили в плавание во время затеи со ставными неводами?

— А это яснее ясного. Они специально ждали, когда начнется массовый ход лосося. Вроде бы самое лучшее отвлечение нашего внимания. Нам ведь не раз приходилось иметь дело с такими от­влекающими, совмещенными операциями.

— Словом,— произнес Баулин свое любимое словечко,— американские эсминцы не зря тогда крейсировали у острова С. И самолет их летал неспроста.

— Как же все-таки Кирьянов изловил этого субъекта?

— Кирьянов с Милешкиным,— поправил Баулин.— Видите ли, вероятно, этот субъект при­устал. Во всяком случае, на большой глубине он плыть не рискнул. А выдали его ночесветки. Вы ведь слыхали о том, что море может гореть, све­титься?

— Даже видел.

— Ну, тем более. Свечение — по-научному фосфоресценцию моря — вызывают мириады жгу­тиковых инфузорий-ночесветок, или, как их зо­вут рыбаки, морских свечек. Когда их заденете, они испускают голубоватый свет: кажется, что в море вспыхивают какие-то таинственные под­водные огни. Плывет, к примеру, рыба или какое-нибудь судно да наконец просто волнение на море — вода начинает светиться. Волшебная картина! Эти самые ночесветки и выдали амери­канского агента. Ну, а когда Алексей сообразил, что заморский гость с аквалангом, то сжал его гофрированную резиновую трубку, по которой поступает в маску сжатый воздух из заплечных баллонов. А Милешкин схватил субъекта за ноги.

— Можно еще вопрос? Почему именно Але­ксея Кирьянова назначили в тот раз с «Вихря» на катер?

— Не одного Кирьянова — и Атласова, и Ми­лешкина. Атласов бывалый моряк, а Кирьянова мы с кавторангом Самсоновым решили испытать в настоящем деле.

— Вам показалось недостаточным испытание при встрече с «Надеждой»?

— На катере все могло получиться послож­нее. Так оно и вышло... Между прочим, там произошла у него стычка с Петром Милеш­киным.

— Из-за карикатуры в стенной газете?

— Карикатура — семечки. Милешкин подби­вал Алексея написать вместе рапорт, чтобы их перевели с корабля на берег, что якобы им не под силу на корабле: их замучил придирками боцман Доронин. Милешкин предложил, а Кирь­янов его...

— Избил?

— Избить не избил, а стукнул, видимо, осно­вательно — не уговаривай подличать!

— Где же сейчас этот Милешкин? Что с ним?

— Уехал на «Дальстрое» вместе с Алексеем. По одному приказу демобилизовались.

Баулин сокрушенно развел руками:

— Приказ один, а люди разные! Правда, и Милешкина подшлифовала малость наша погра­ничная служба, но такой веры в его дальнейшую судьбу, как в Алексееву, у меня, к сожалению, нет. А значит, чего-то и я, и все мы не доглядели, не сделали...

Через растворенное окно с пирса донеслись четкие, отрывистые слова команды: «По местам стоять, со швартовых сниматься!» Сторожевики уходили в ночное дозорное крейсерство.

— Прихожу я с того собрания, где с Алексея выговора сняли, довольный, радостный: «Обра­тили-таки Кирьянова в нашу морскую веру!» Рассказываю все Ольге, а она смеется: «Я в Алексее никогда не сомневалась». Вечерком зашел к нам попить чайку Самсонов с супругой. Ольга и его уколола: «Кажется, вы хотели спи­сать Кирьянова на берег, в хозкоманду?» — «Был, говорит, грех такой, был. Каюсь!»

Баулин задумался.

— Где-то сейчас наш дядя Алеша? Наверное, уже к Иркутску подъезжает...




Глава шестая Мыс Доброй Надежды


Пожалуй, только в таких, отдаленных от круп­ных центров местах, как остров Н., и осознаешь в полной мере все неоценимое значение радио, перечеркнувшего старые понятия о времени и пространстве. Трудно даже представить себе, на­сколько усложнилась бы быстротекущая сего­дняшняя жизнь без радио, что бы делали без него, к примеру, полярные зимовки, экспедиции, пограничные заставы, находящиеся в дальнем плавании корабли.

В клубе базы свободные от вахты погранич­ники слушали по трансляции из Москвы оперу «Мать». (Это просто замечательно, что рано утром Москва ведет радиопередачи для Даль­него Востока!) Только-только началось последнее действие, как помощник дежурного передал Баулину две радиограммы. Кивком пригласив меня с собой, капитан 3 ранга неслышно вышел из зала.

В штабе Баулин отдал необходимые распоря­жения и показал мне депеши.

Одна из них сообщала, что на Камчатке про­снулся и бушует, извергая потоки лавы, выбра­сывая тучи пепла и газов, вулкан Безымянный, никогда не действовавший на человеческой па­мяти и потому считавшийся давным-давно по­тухшим.

«Коварный старик», как называли на остро­ве Н. свой собственный вулкан, всю последнюю неделю тоже курился, и естественно, что в эти дни среди островитян было немало разговоров о вулканах, о таинственных силах, действующих в глубине земных недр. Вспоминались слышан­ные и прочитанные истории начиная с гибели Помпеи: уничтожение вулканом Мон-Пеле города Сен-Пьер на острове Мартинике; ката­строфический взрыв вулкана Кракатау близ Явы,. снесший более половины острова; непре­рывно действующий вулкан Стромболи в Среди­земном море, вот уже тысячелетия служащий для моряков естественным маяком и предсказа­телем погоды — перед бурями и ненастьями он дымится сильнее.

И, конечно же, в первую очередь говорилось о том, как два года назад дал себя знать «Ковар­ный старик», спавший почти два столетия, и как старшина 1-й статьи Алексей Кирьянов оста­вался с ним один на один на всем острове.

Камчатский вулкан Безымянный находился от острова Н. всего в какой-нибудь тысяче кило­метров— по дальневосточным масштабам, почти по соседству,— и внезапное пробуждение его не могло не насторожить пограничников — Баулин приказал усилить наблюдение за «Коварным стариком».

Вторая радиограмма была сигналом бедствия. Японская двухмачтовая рыболовецкая шхуна «Тайсей-Мару» потеряла управление и просила о помощи.

В последние сутки океан был спокоен — вол­нение не превышало трех баллов,— японские моряки издавна известны как моряки опытные, и Баулин в недоумении пожал плечами: — Что-то непонятное у них стряслось... Однако текст депеши не оставлял сомнения: «Всем, всем, всем! Спасите наши души!..» Далее следовали координаты шхуны — миль Шестьдесят к северо-западу от Н.

— Кто-нибудь им ответил?—спросил Баулин дежурного.

Тот доложил, что на зов «Тайсей-Мару» отклик­нулись американский китобой «Гарпун», канад­ский лесовоз «Джерси» и советский пароход «Ломоносов», идущий с Камчатки.

— Ближе всех к «Тайсей-Мару» «Гарпун» — двадцать одна миля,— добавил дежурный,— канадец своих координат не указал. «Ломоносов» — в семи часах хода.

Было ясно, что «Гарпун» поспеет на помощь японским рыбакам раньше всех, но все же для порядка Баулин сообщил о происшествии в погранотряд.

Возвратившись домой — я по-прежнему квар­тировал у капитана 3 ранга,— мы застали Ма­ринку с соседским сыном Витей за игрой в ры­баков. Перевернутый вверх ножками табурет изображал кавасаки, шаль служила неводом, за­сушенные крабы, морские коньки и звезды, раз­бросанные по полу, были косяком рыбы. Ма­ринка командовала, как заправский шкипер, а пятилетний Витя — он был главным неводчи­ком,— сопя, подтягивал шаль за привязанные к углам веревочки.

«Иностранным рыбакам» — так Маринка на­звала нас с Баулиным — было приказано не вторгаться в чужие воды, и мы устроились чаев­ничать на кухне.

Я не преминул напомнить капитану 3 ранга про давно обещанный рассказ о том, как Алек­сей Кирьянов оставался на острове во время из­вержения «Коварного старика».

Баулин принес из комнаты известный уже мне фотоальбом Курильской гряды и какую-то объемистою книгу.

— Как, по-вашему, что это за остров?— пока­зал он мне один из снимков.

— Всех не упомнишь...

— А это? — показал Баулин другой снимок.

— Ваш Н., — сразу узнал я конус «Коварного старика».

— Эх, вы! — рассмеялся капитан 3 ранга.— На первой фотографии тоже наш Н., только на две недели старше.

Я сличил снимки — ничего похожего! Там, где на первой, «старшей», фотографии высились два скалистых пика метров по полтораста каждый, на второй — едва заметные холмы; выдающегося в море утеса вовсе не было. А вулкан? Просто не верилось, что это один и тот же «Коварный старик»! У того, который снят на второй фото­графии и виден в окно, склоны относительно по­лотне, вершина значительно ниже и нет глубо­кого ущелья у подошвы.

— Это что же, результат извержения?

— Да,— кивнул Баулин,— того самого извер­жения, когда Алексей Кирьянов оставался на острове.

— Лихо!— только и мог сказать я.

— Вы знаете,— продолжал Баулин,— до сих пор точно неизвестно, какие на Курилах вулканы действующие, какие потухшие; всего-то их здесь что-то полсотни с лишним. Ваш «Старик» тоже долгое время считался потухшим, а что натво­рил! Кстати говоря, именно из-за вулканов острова и получили свое название — Курильские. Так их назвали русские землепроходцы за беспрерывно дымящиеся, вроде бы курящиесявершины.

Баулин передал мне книгу.

— Тут есть довольно интересное описание на­шего «Коварного старика». У меня тут закладка лежит, читайте, а я пока «рыбаков» спать от­правлю, им уже пора.

Книга оказалась старинным «Собранием уче­ных путешествий по России». На титульном ли­сте «Собрания» значилось: «Издание Россий­ской Императорской Академии Наук, Санкт-Пе­тербург, 1819 год».

В главе, заложенной Баулиным засушенным дубовым листком (с материка листок!), подробно описывалось грозное извержение вулкана на острове Н. в восьмидесятых годах восемнадца­того столетия и приводилось донесение служи­лых людей, посланных на Н. «для описания и положения на план — каким видом остров со­стоит от порыва горелой сопки». Из донесения явствовало, что Н. подвергся тогда сильнейшим разрушениям. Вот, к примеру, выписка: «Около острова в прежнем его виде были большие камни, на коих ложились сивучи, а на утесных завалах плодились морские птицы, была байдарная пристань промеж лайд... А ныне: сопку со­рвало более к северу, и верх ее сделался седлом; утесистые завалки песком и камнем засыпало и сделало гладко, что и птицам негде пло­диться, байдарную пристань засыпало камнем, и стало там сухо... А сопка с ужасом гремит и ныне...»

Испокон века на Руси не переводились отваж­ные люди!

Я подошел к окну. Был ранний осен­ний вечер, конус вулкана и утесы бы­ли едва различи­мы. Сколько же раз изменялся внеш­ний вид острова под воздействием подземных сил?










Внезапно пейзаж за окном исчез: Бау­лин закрыл ставни.

— Промозгло! — возвратившись с улицы, передернул он плечами.

— Ну, так вот, возвращаемся мы из очеред­ного дозорного крейсерства — дело тоже в ок­тябре было, двадцать третьего числа, утром,— смотрим: что такое? Из кратера нашего вул­кана вырвался вдруг гигантский столб буро-желтого дыма, достиг высоты примерно в десять километров и раздался наверху в стороны шап­кой гигантского гриба. (На взрыв атомной бомбы похоже, если вы видели снимки.) При­знаюсь, мне стало не по себе: неужели начи­нается извержение? Мне доводилось наблюдать издали, как бушевала Ключевская сопка, и даже издали зрелище это, мягко говоря, внушитель­ное. А тут... тут вулкан был нашим соседом: морбаза и жилой поселок всего метрах в шести­стах от него.— Баулин усмехнулся.— Точнее ска­зать, мы к нему присоседились.

— А какая была погода?

— Вначале отличная: ясно, солнышко, ночного тумана как не бывало, даже ветер утих. (Ок­тябрь ведь у нас — лучшее время года.) Однако пока мы дошли до стоянки — за каких-нибудь полчаса,— с Охотского моря нагнало туч, из Малого пролива потянуло, словно из аэродина­мической трубы, дохнул нам в спину и океан, и буквально в течение нескольких минут, столк­нувшись, восточный и западный ветры подняли такую волну, что на ходовом мостике пришлось надеть плащи с капюшоном.

— А что вулкан?

— С вулкана мы не спускали глаз. Над кра­тером вроде бы прояснилось. «Прокашлялся «Старик»,— сказал боцман Доронин. «А может быть, только начинает кашлять»,— поправил я его. Я ведь и видел сам, и читал, что началу извержения обычно предшествуют выбросы па­ров и газов.

Когда мы ошвартовались, на стоянку сбежа­лось уже почти все Население острова. К слову говоря, командир базы, известный вам Самсонов, находился в то время в очередной командировке на материке, и я исполнял его обязанности.

Особенно встревожились женщины: со страхом посматривали на вулкан, взволнованно спраши­вали меня, что будет дальше.

Что будет?.. Разве мог я дать им ответ? Я сам ничего не знал.. Эта вот полная неизвестность и беспомощность перед стихией и взволновала женщин — они прибежали встречать нас с де­тишками на руках.

Я сказал, что для тревоги пока нет оснований и нужно сохранять спокойствие: на то, мол, и вулкан, чтобы куриться. И тут, как бы в опро­вержение моих слов, «Старик» кашлянул вто­рично, да так громко, что все мы чуть не оглохли и земля затряслась под ногами: из кратера вы­рвался новый столб пара и дыма, намного больше первого. В довершение ко всему из туч, столпившихся вокруг конуса, хлынул дождь, не обычный наш мелкий бус, а форменный ли­вень.

«Увезите нас с острова!» — требуют женщины.

Куда увезти? На соседний необитаемый остров Безымянный? Но ведь если начнется извержение, то на Безымянном едва ли будет безопаснее, чем на Н. Погрузиться на сторожевики и выйти в открытый океан? Во-первых, я не имел права без приказа бросать базу, а во-вторых, волнение в океане усилилось баллов до семи: по-видимому, одновременно с нашим «Стариком» где-то по­близости начали действовать более мелкие под­водные вулканы.

Надо было что-то предпринимать. Я велел всем разойтись по домам, на всякий случай пригото­виться к эвакуации и отправил радиограммы в отряд, на ближайшие острова и кораблям, ко­торые могли находиться где-нибудь неподалеку.

Первый ответ пришел с острова М.: начальник погранзаставы уведомлял, что они тоже ждут извержения своего вулкана, и советовал быть начеку. Отряд приказал при первых же призна­ках реальной опасности эвакуировать не только семьи военнослужащих, но и весь личный со­став, документы и по возможности материальные ценности. «Желательно оставить на острове одно­го — двух опытных наблюдателей-радистов», — так заканчивалась радиограмма начотряда.

Из кораблей первым откликнулся на наш при­зыв танкер «Баку». Он находился от нас в пят­надцати часах хода. «Не вылетают ли из кратера бомбы? — спрашивал капитан.— Гружен бензином».

— Какие бомбы? — не понял я.

— Вулканические. Температура их достигает чуть ли не тысячи градусов. Попади одна такая штучка в танкер с бензином...

— Ясно,— кивнул я.

— «Реальная опасность», «вулканические бомбы»... Ничего этого пока, слава богу, не было,— продолжал ' Баулин.— После вторичного прокашливания и нескольких подземных толчков «Коварный старик» приутих, только ливень хле­стал по-прежнему.

«Взяли курс на ваш остров. Приготовьтесь»,— отозвался нам и китобой «Алеут». Я было хо­тел известить и «Баку» и «Алеута», что нужда в их помощи миновала, но какой-то внутренний голос подсказал: «Не обнадеживайся, не торо­пись: мало ли еще чего может быть...»

Стемнело раньше обычного. Отправив сторо­жевики в дозорное крейсерство,— граница есть граница!— я распорядился погрузить на остав­шийся у пирса «Вихрь» документы, деньги и не­дельный запас продовольствия и пресной воды. Потом послал офицеров штаба с матросами по жилым домам узнать, как чувствуют себя наши семьи, и перенести на корабль их вещи. Пред­ставьте себе, некоторые из женщин с ребятиш­ками уже спали. Никто ведь из них до сей поры не испытывал, что такое извержение вулкана.

«А не перевести ли, на всякий случай, женщин и детей в клуб?»— подсказал мне начштаба. С советом нельзя было не согласиться. Наш клуб находится на мысе, почти что рядом с пирсом. Вышли мы на крыльцо. Ветер и дождь будто ошалели. И тут. вдруг меня качнуло. Схватился за перила, а они так и дрожат. Секунды не миновало, и снова меня мотануло из стороны в сто­рону, будто пьяного.

— Начались подземные толчки?

— Они самые.

Баулин переплел пальцы, хрустнул суставами.

— Всякое доводилось испытать в жизни, но ничего нет хуже, когда из-под ног уходит земля... Из канцелярии выбежал Полкан — пес у нас был такой, любимец всей базы,— в другое время его под дождь палкой не выгонишь, а тут сам вы­скочил, морду к тучам, да как завоет. Всю душу своим воем вытягивал...

С этой минуты наш остров начало трясти как грушу, И не беззвучно, а с грохотом, да еще с каким! Я посмотрел на вулкан: над кратером поднялось огромное багровое зарево, и послы­шался нарастающий беспрерывный гул, вроде бы мчатся тысячи поездов. Небо рассекли ги­гантские молнии, похожие на дельты могучих рек. Словом, громы небесные начали состязаться с громами подземными. А из кратера все чаще и чаще, один за другим вырываются клубы не то буро-серого, не то буро-желтого пара.

Минут через сорок после того как «Старик» снова проснулся, мы погрузили всех женщин и детей на сторожевик.

«Где «Алеут», где «Баку»?» — спрашиваю ради­ста. «Ничего, отвечает, не могу разобрать: один треск в эфире, разряды мешают».

Баулин поднялся из-за стола, зашагал по ком­нате.

— Знаете, что меня тогда поразило? Ни одна из наших женщин не заплакала. Детишки, те, конечно, перепугались, ревут в три ручья. Ма­ринка моя — ее Кирьянов на «Вихрь» принес, — так она прямо зашлась от слез, а женщины — ни звука. Подходят ко мне: «Чем, говорят, мы вам можем помочь?..»

Я опять к радисту: «Где «Баку», где «Але­ут»?» — «Не отвечают...» В океане тем временем разболтало волну баллов на девять. Выходить с детишками, с женщинами — рискованно! Я за сторожевики, что в дозор ушли, и то волновался.

С «Баку» мы установили связь только под утро. Оказалось, что он уже несколько часов дрейфует на траверзе Н. и ждет, когда мы нач­нем погрузку.

А «Коварный старик» окончательно осатанел: из кратера вместе с клубами пара и газов выле­тали гигантские снопы огня. Все это утягивало куда-то вверх, к черту на кулички, и взамен лив­ня с небес сыпался липкий горячий пепел.

Вскоре, как и предчувствовал капитан «Баку», из. вулкана, будто из жерла колоссальной пушки, начали вылетать сотни огромных раскаленных камней-бомб. Одни взрывались в воздухе и раз­летались на множество осколков, другие падали на склоны горы и, подпрыгивая, катились вниз. Зрелище, прямо скажу, жуткое.

А в океане шторм. Как при такой волне переса­дить женщин и детей со сторожевика на «Баку»?

Размышлениям моим был положен конец, когда камни начали сыпаться на территорию базы и с шипением, оставляя клубы пара, па­дать в воду. Один из таких «камушков» грох­нулся на крышу штаба. Обрушилась балка, ра­нило обоих радистов.

«Желательно оставить на острове одного — двух наблюдателей-радистов», —вспомнилась радиограмма из отряда. Кого же я могу оставить? «Кирьянова»,— подсказал боцман Доронин.

— Почему именно Кирьянова? — перебил я капитана 3 ранга.

— Потому что был полный резон. Вам Доро­нин не рассказывал, как он Алексея радиолюби­телем сделал?

— Рассказывал. И вы попросили Кирьянова остаться один на один с «Коварным стариком»?

— Зачем попросил? Приказал! Выбирать доб­ровольцев мне было некогда, а в Алексее я был уверен: на зубок овладел радиоделом.

— Разве «бомба» не разбила рацию?

— Проверили на скорую руку — работает. Баулин снова уселся за стол.

— В общем, мы пошли к «Баку», а Кирьянов остался на острове.

— И как же вы в такую бурю высадили на «Баку» пассажиров?

— Высадили. Одному богу Нептуну известно как, а высадили... Сейчас речь не о нас. Словом, едва мы отошли от острова мили за две, как на нашем Н. раздался чудовищной силы взрыв. Из кратера полетели не камни, а уже целые раска­ленные глыбы; тучи, буквально тучи пепла за­крыли небо — не поймешь, день или ночь. Потом мы узнали, что этот пепел донесло даже до Петропавловска-Камчатского. «Старик» выбрасывал из своего нутра такое количество камней, песку и пепла, что, не будь вокруг острова бездонных глу­бин, наверное, площадь его увеличилась бы раза в два, если не во все три. Новым взрывом опро­кинуло в море вот этот утес,— показал Баулин на первую фотографию,— рухнул в океан, будто спичечная коробка. А эти два пика — на вто­рой фотографии их уже нет — превратились в маленькие вулканчики. Ученые называют их вул­канами-паразитами.

«Все в порядке,— радирует Кирьянов с ост­рова,— повторяются сильные и частые подзем­ные толчки...»

Внезапно зуммер стоявшего на письменном •столе полевого телефона прервал рассказ капи­тана 3 ранга.

— «Пятый» слушает,— дав отбой, отозвался Баулин.— Так... Понятно... Готовьте «Вихрь». Сам пойду.

— Неслыханно! — гневно бросил он, поспешно надевая реглан и фуражку.— Представьте себе, американец не пошел на СОС «Тайсей-Мару».

— Как не пошел?!

— А вот так! Мы пойдем.

Баулин достал из ящика стола клеенчатую тетрадь, точь-в-точь такую же, в какую были пе­реписаны «Сказки дяди Алеши».

— Это дневник Кирьянова. Он вел его, когда оставался на острове. Забыл, чудак, взять с со­бой...

Алексей начал вести записи лишь на третьи сутки после того, как все остальные покинули остров. (Кстати говоря, писал он то карандашом, то чернилами, но неизменным четким почерком.)

«26 октября, 10 часов. Извержение про­должается с неослабевающей силой. Дом тря­сется будто в лихорадке. Полдень, а небо черное. Над вулканом багровое зарево. Временами вспыхивают то ярко-алые, то голубоватые огни. Измерил на дворе базы слой пепла — 50 санти­метров. Позавтракал консервами и бутербро­дами. Полкан от пищи отказался, скулит.

Слушал по радио «Последние известия». Ино­странные ученые, гости Академии наук, посетили нашу, первую в мире атомную электро­станцию. А американцы испытали у атола Бикини водородную бомбу.

Что-то поделывает в Загорье Дуняша? Стыд мне, позор, что не ответил еще на ее последние письма. Почему-то Дуня все стоит перед моими глазами, такая, какой я видел ее на вокзале в Ярцеве. Ведь она специально приехала из За­горья, чтобы проводить меня, а я даже не по­прощался с ней как следует, не поговорил, все глядел на Нину. И сейчас гляжу на Нинину карточку. Почему это так: не любит тебя человек, и ты знаешь, что он не достоин твоей любви, а из сердца вырвать его никак не мо­жешь?

В вулкане опять взрывы. Все кругом трясется. На всякий случай, запаковал Маришины игруш­ки и коллекции, надо будет отнести их по­ближе к берегу. Голова идет кругом: куда де­нусь, если потечет лава? А может быть, она не потечет? Не развалится ли дом штаба? Может быть, лучше переждать все это на пирсе? Но как же тогда рация?

26 октября, 16 часов. Из кратера пошла лава двумя потоками ярко-красного цвета. Один поток течет в сторону лежбища сивучей и нерп, другой — к поселку. Температура воздуха + 35°, температура пепла +60°. Разом взорвались оба малых вулканчика. Осколки камней барабанят по крыше как шрапнель. Раскаленный камень уго­дил в фойе клуба. Начался пожар. Погасил его тремя огнетушителями, которые работали без­отказно. Пора удирать на пирс. Струсили, това­рищ Кирьянов?

27 октября, 2 часа. Ночь, а светло как днем. Из кратера полились три новых потока лавы. Лава течет бурно. Первый поток водопа­дом обрушился в океан. Вода кипит, все кругом в клубах пара. Температура воздуха + 41°. Полкан забился под койку. Дом держится, крепко сколочен. Опять взрывы. Не дрейфь, Кирьянов! А что, если бы здесь со мной была Нина — умерла бы от страху.

Сегодня я разорвал и бросил в поток лавы ее карточку... По радио передавали, что в Антарк­тике при разгрузке корабля в пургу провалился под лед и утонул тракторист комсомолец Иван Павлов. Наверняка полярникам труднее, чем мне.

27 октября, 10 часов. Только что прос­нулся. Проспал целых три часа. Разбудил меня громкий рев. Это сивучи и нерпы перебазирова­лись к самому пирсу: с лежбища их прогнала лава. Из воды торчат сотни голов перепуганных животных. Подходил к ним близко, совсем не испугались.

Похоже, что извержение пошло на убыль. А гроза над островом бушует вот уже которые сутки. Из-за электрических разрядов опять нару­шилась радиосвязь. «Вихря» не слышно и не видно: кругом острова густой туман. Где же сей­час «Баку»? Хорошо, если бы всех женщин и де­тей увезли на материк. Грустно, скучно будет без Мариши, но на Большой земле ей спокойнее. Почему я такой бесхарактерный: вчера унич­тожил Нинину карточку, а сегодня жалею? Ольга Захаровна говорит, что я напрасно тоскую по Нине: «Если так быстро увлеклась другим, значит, не любила».

Неужели и в самом деле не любила? Хватит об этом писать. Точка!..

27 октября, 20 часов. Извержение снова усилилось. Вершина вулкана похожа на огром­ный красный колпак. Второй поток лавы подполз, к крайнему жилому дому. От лавы пышет жаром. Стена накалилась — не дотронешься. Дом вот-вот вспыхнет. Перенес из него все что мог в клуб. К счастью, клуб стоит на высоком мысу, и лаве сюда не добраться. Назвал мыс мысом Доброй Надежды.

Радиосвязи все нет и нет.

Даже не верится, что Робинзон прожил на не­обитаемом острове в полном одиночестве целых двадцать восемь лет. Трудно человеку оста­ваться совсем-совсем одному.

За эти дни у меня было время подумать. Я так мало, почти ничего еще не сделал в жизни по­лезного, хорошего, зато сколько ошибок успел натворить.

Когда отец уходил на фронт, он сказал мне: «Подрастешь, Алеша, может, и тебе придется взять винтовку в руки. Крепко держи ее, народ ее тебе вручит». А я? Выскочил по боевой тре­воге на палубу без оружия.

Павел Федорович Дубравин, второй мой отец, говорил, что плох тот человек, который любит только самого себя. А я до чего постукался? Раком-отшельником назвали, трусом, бирюком... Куда же поехать после демобилизации? Вер­нуться в Загорье, в школу? А может быть, по­ехать на какую-нибудь новостройку в Сибирь? Семен Доронин уговаривает махнуть к ним на Камчатку: «Раздолье, передний край».

«Главное, чтобы не было стыдно за бесцельна прожитые годы...»

Только что заработало радио. Время для связи с «Вихрем» и отрядом еще не наступило. Слушал «Последние известия». На целинных землях Сибири и Казахстана собран небывалый урожай. Может быть, мне поехать на целину? Как-то с урожаем у нас на Смоленщине? Дуня писала, что из Ярцева приехали в колхоз новый председатель и агроном, и вроде бы дело пошло на поправку.

28 октября, 8 часов. Установил радио­связь с «Вихрем» и отрядом. «Вихрь» все еще штормует в открытом море. Капитан третьего ранга запросил, не надо ли меня сменить. Отве­тил, что нужды в этом нет. Сообщил обстановку на острове.

28 октября, 16 часов. Только что вер­нулся от самого кратера. Подъем занял три часа. Очень жарко, но терпеть можно. На вся­кий случай, чтобы не ударило вылетающими из кратера камнями, привязал на голову две по­душки. Камни в голову не попадали, но от жары подушки помогли. Кратер — огромная круглая впадина. Лава пыхтит, как тесто в квашне. Вну­три вулкана все клокочет. Почва беспрерывно колеблется. Взрывы следуют один за другим. В воздух взлетают «капли» лавы, каждая с хо­роший бочонок, закручиваются винтом и с оглу­шительным треском лопаются. Падая на склоны, они сплющиваются, как комья глины. Красиво, но страшновато. Трудно дышать: воздух насы­щен серой.

Смотрел в кратер и думал: какая чудовищная могучая силища таится в недрах земли. Вот бы обуздать ее, заставить работать на человека. Сколько энергии пропадает зря, да еще и при­носит беды и несчастья. Неужели там, глубоко под землей, и в самом деле происходят термо­ядерные реакции? Уму непостижимо, дух захватывает! А Ольга Захаровна Баулина рассказы­вала недавно в клубе, что наши ученые рабо­тают над разрешением проблемы управляемых термоядерных реакций. Вода будет топливом. Просто чудо в решете!

На всякий случай, перетащил из жилых домов все, что мог в клуб на мыс Доброй Надежды. Хотел днем написать письмо Дуне, но так и не успел, а сейчас до того устал, что боюсь, не уснуть бы, а надо еще измерить температуру и слой пепла.

29 октября, 10 часов. Извержение дей­ствительно идет на убыль. Потоки лавы умень­шились. Тот, что подполз к поселку, остановился и начал остывать. Сверху образовалась корка серо-бурого цвета. Из трещин вырываются струйки сернистого газа. Бросил на корку поря­дочный камень, он ее не пробил. Наступил сам. Держит. Но ногам так жарко, что пришлось подпрыгивать. Пробил корку шомполом. Шом­пол вмиг накалился.

Полкан повеселел. Шторм не больше пяти бал­лов.

Сходил на скалу «Птичий базар» — ни одной птицы, перелетели на другие острова. Под слоем пепла нашел несколько заживо изжаренных кайр, должно быть, они были подбиты камнями.

По радио передавали статью о предстоящем за­пуске искусственных спутников земли. Неужели скоро сбудется мечта Циолковского, и люди по­летят на другие планеты!

Написал Дуне, что после демобилизации обя­зательно вернусь в Загорье, в школу. Буду пре­подавать и поступлю в заочный пединститут. (Написать-то письмо я написал, а когда оно пой­дет на Большую землю?!!)

30 октября, 1 час 30 минут. Произо­шел самый сильный взрыв. Меня сброси­ло с койки. Выбежал на улицу. Вулкана не узнать: почти треть его вершины исчезла. Сра­зу стало тихо. Подзем­ные толчки прекрати­лись. Обошел всю базу и поселок. Дома целы. Стекла окон, обращен­ных к вулкану, выби­ты. Многие крыши про­биты камнями. Передал радиограмму в отряд: «Нужны стекло и шифер. Питание рации на ис­ходе. Все в порядке».

Последняя фраза в дневнике Алексея Кирья­нова осталась незаконченной: «По-моему, необхо­димо, чтобы на мысе Доброй Надежды...»




«Вихрь» ошвартовался у пирса только в девя­том часу утра, вымытый, надраенный, словно был на параде. Отдавая с ходового мостика послед­ние команды, Баулин закинул руки за спину, что, как я уже приметил, служило у него верным признаком плохого расположения духа.

«Неужели «Вихрь» не нашел «Тайсей-Мару»? Или он опоздал, и шхуна пошла ко дну? А воз­можно, сигналы бедствия были очередной улов­кой рыбаков-хищников, отвлекавших на себя вни­мание пограничников?» (Мне довелось слышать не одну подобную историю.) Вопросы вертелись у меня на языке, но, видя настроение командира, я не рискнул задать их ему. По вполне понятным причинам я не мог задать их при нем и кому-либо из команды, даже хорошо знакомым мне боцма­ну Доронину и рулевому Атласову. Показалось даже, будто Баулин поздоровался суше, чем обычно, но вскоре я узнал, что у него не было оснований для приветливых улыбок. Собрав всех офицеров в штабе, Баулин рассказал о случив­шемся.










Вот почему «Вихрь» выглядел таким чистень­ким, словно только что выкупанный младенец! Когда «Вихрь» подошел к «Тайсей-Мару», обна­ружилось, что палуба ее пуста. Похоже было — экипаж давным-давно покинул потерявшую уп­равление шхуну.

«Вихрь» дал несколько отрывистых сигналов сиреной, и тогда только над фальшбортом шхуны появилась пошатывающаяся фигура японца в си­нем платке. Он едва смог помахать рукой.










Высаженные на борт «Тайсей-Мару» боцман Доронин, военврач базы и трое матросов обна­ружили, что двигатель и рулевое управление шхуны в полной исправ­ности, но все двенадцать членов ее экипажа недви­жимо лежат в носовом и кормовом кубриках. Толь­ко тринадцатый, тот, что встретил «Вихрь» — он оказался радистом, — был еще в состоянии держать­ся на ногах.

«.Похоже на острую фор­му лучевой болезни»,— осмотрев рыбаков, заклю­чил военврач.

Из несвязных рассказов радиста и шкипера шхуны выяснилось, что месяц назад в южной ча­сти Тихого океана шхуна попала в ливень с пеп­лом. Пепел принесло с юга, должно быть, из рай­она атола Бикини, где американцы произвели но­вые испытания нескольких водородных бомб.

Японские рыбаки не сразу догадались, что за страшная беда настигла их корабль. Когда же болезнь свалила их, покрыв тело язвами и пора­зив легкие, они долгое время не могли наладить радиосвязь, и течения и ветры все несли и несли их к северу.

Узнав, какое именно бедствие терпит «Тайсей-Мару», американский китобоец «Гарпун», подо­шедший было к ней, немедля повернул обратно.

Пограничники обмыли всех рыбаков, окатили палубу «Тайсей-Мару» из пожарных шлангов, снабдили японцев свежими продуктами и пресной водой. Забуксировав шхуну, сообщили о проис­шедшем по радио в отряд и японским кораблям, которые могли находиться поблизости.

Под утро к «Вихрю» и «Тайсей-Мару» подошел японский краболов. Не мешкая проделав все не­обходимые формальности, пограничники пере­дали ему соотечественников и шхуну.

Едва Баулин закончил свой невеселый рассказ, как радио Камчатки сообщило очередную свод­ку: «Извержение сопки Безымянной усиливает­ся». Однако в сравнении с известием о новой трагедии, постигшей японский народ, это сообщение показалось если не малозначимым, то второстепенным. Конечно, трагедия «Тайсей-Мару» — капля, если ее сопоставить с судьбой Хиросимы и Нагасаки, но в этой капле снова от­разилась угроза атомно-водородной войны.

— Как же у капитана «Гарпуна» хватило сове­сти бросить рыбаков! — сказал я, когда мы с Баулиным шли домой.

— Наверно, капитан китобойца испугался за­разы, — ответил Баулин. — А может быть, он снесся по радио с кем-то из начальства и полу­чил соответствующую инструкцию, может быть, кому-то и хотелось, чтобы «Тайсей-Мару» про­пала без вести... Хуже варварства! Варвары, те, по крайней мере, не клялись в гуманных чувст­вах, в любви к ближнему и, убивая, не прикры­вались именем божьим.

Трудно допустить хоть на момент, чтобы капи­тан какого-нибудь советского корабля отказал японским рыбакам в помощи. А «Баку» разве не подошел к нам, когда извергался «Старик»? — Баулин помолчал.— Ну, прочли кирьяновский дневник?

— Натерпелся парень, прямо герой, — ска­зал я.

— Вы знаете, — улыбнулся Баулин, — Алексей ведь не встретил нас, когда мы вернулись на ост­ров после извержения «Старика». Спал на пирсе как убитый. Видно, вышел встречать да так, не дождавшись, и уснул.

— А что это он тут не дописал? — показал я неоконченную фразу в дневнике.

— Алексей предлагал впредь все склады базы строить на мысе, который он окрестил мысом Доброй Надежды. С тех пор мы его так и назы­ваем, там и строимся.

— Многие ли семьи возвратились тогда на ост­ров?

— Все! — Баулин рассмеялся. — Чудак вы че­ловек! Не каждый же год подряд «Старик» будет кашлять. Напротив — семей у нас с тех пор прибавилось: пятеро офицеров из отпуска с ма­терика молодых жен привезли.

— А Кирьянова чем-нибудь отметили?

— Как же! Начальник пограничного округа наградил его именными часами. Москва — ме­далью «За отличие в охране государственной гра­ницы СССР», а Дальневосточный филиал Акаде­мии наук — Почетной грамотой.

— Филиал Академии наук?

— Чему вы удивляетесь? Ведь за все время из­вержения «Коварного старика» Алексей, помимо личного дневника, вел подробнейшие записи. Из Петропавловска-Камчатского к нам на Н. приез­жали ученые-вулканологи, так они просто диву дались: «Наблюдения товарища Кирьянова — для нас сущий клад!»

Мыс Доброй Надежды... Как-то, неделю спустя, мы гуляли на нем с Маринкой и боцманом Доро­ниным. Далеко, почти на самом горизонте, шел какой-то корабль.

— Парусник, — посмотрела в бинокль Маринка.

— Японец. Двухмачтовая, моторно-парусная шхуна типа «Хризантемы», — подтвердил боцман.

— Как вы поймали-то ее, в конце концов?

— В ледовом шторме. Алеха Кирьянов тогда отличился, — сказал Доронин.

А о себе опять ни слова...




Глава седьмая Последняя улыбка «Хризантемы»


Трудно узнать в этой обледенелой, засыпанной снегом шхуне красавицу «Хризантему». Бушприт превратился в огромную, неуклюжую ледяную болванку, наклоненные к юту фок- и грот-мачты и длинные реи тоже обледенели. Снасти смерз­лись, провисли под тяжестью снега. Даже рын­да и та в снеговой шапке.

Вокруг «Хризантемы» громоздятся торосы. Они сжали ее, накренив на левый борт.

Не видно на местах расторопного экипажа, не отдает с мостика команды юркий черноволосый шкипер. Если бы не дымок, поднимающийся из железных труб над носовым кубриком и над кам­бузом, да не занесенная снегом фигура человека с автоматом через плечо у двери в тот же кам­буз — можно было бы подумать, что на «Хризан­теме» давно уже никого нет, что это мертвый ко­рабль.

— У камбуза Алексей Кирьянов, — объяснил капитан 3 ранга, когда я опустил фото­графию.

— Почему же он оказался на «Хризантеме»

один?

— Фактически оказался один, — с всегдашней


своей точностью поправил Баулин. — Первое время нарушителей в кубрике сторожил и боц­ман Доронин.

— Это та самая операция у мыса Туманов?

— Она самая,— кивнул Баулин. — Ох, и переволновались за трое суток все мы на «Вихре»! Рацию «рыбаки» успели испортить, самолетам мешала непогода, и мы никак не могли узнать, что же происходит на «Хризантеме».

Баулин вдруг довольно усмехнулся:

— Если вы захотите описать эту историю, обя­зательно озаглавьте ее «Последняя улыбка «Хри­зантемы». Больше уж она никогда не будет на­смехаться над нами и водить за нос.

— Она затонула?

— Цела-целехонька.

— Тогда я ничего не понимаю, — осталось при­знаться мне...

В ту зиму свирепые январские циклоны разло­мали лед в Беринговом море, и его донесло к Ку­рильской гряде. С каждым днем льды навалива­лись с севера все гуще и вскоре начали забивать бухточки и узкие проливы между островами. Гро­моздясь друг на друга, они раздроблялись с пу­шечным грохотом, образуя у берегов гряды то­росов.

В сравнении с материковыми морозы были не так уж злы — двенадцать —  четырнадцать граду­сов, но на океанском ветру всех румбов стоили тридцати.

Волны, обрушиваясь на корабль, стыли на сту­деном ветру, покрывая толстым слоем льда фальшборт, палубу, надстройки, орудия. Корабль тяжелел, погружаясь глубже ватерлинии. Ска­лывание льда превращалось чуть ли не в беспрерывный аврал.

Четыре часа вахты тянулись, как вечность, время отдыха пролетало мгновением. В сушилке не успевали просыхать панцири-плащи и буш­латы, кок не успевал кипятить обжигающий чай.

Одним словом, плавать в эту пору было крайне трудно, но плавать было необходимо...

Пересекая разными курсами заданные ему квадраты, «Вихрь» только что сбросил за борт несколько тонн сколотого льда. Наступило оче­редное хмурое утро. Капитан 3 ранга собирался сдать вахту помощнику и спуститься в каюту, чтобы хоть часика два да поспать, когда вперед­смотрящий Левчук доложил о появлении в наших водах «Хризантемы». Впрочем, тотчас же увидел ее и сам Баулин.

Шхуна вынырнула из-за скалистого мыса не­обитаемого островка, ритмично постукивая своим стосорокасильным «Симомото». До нее было меньше кабельтова, метров сто, и Баулину даже показалось, что знакомый черноволосый шки­пер— на этот раз голову его украшал треух из меха лахтака — осклабился во весь рот.

«Смеешься?!» — Баулин вмиг вспомнил все не­приятности, которые пришлось претерпеть из-за этой нахальной шхуны.

Однако тут же он понял и всю серьезность по­ложения: метрах в полутораста левее «Хризан­темы», как гигантский занавес, надвигался ту­ман. Такой туман, наплывающий резко обозна­ченными полосами, явление редкое вообще и осо­бенно в холодное время года, но факт оставался фактом.

«Хризантема» свернула с курса и ринулась на­встречу туману, как напуганный ястреб.

Колоколом громкого боя на «Вихре» была объ­явлена боевая тревога, в машину дана команда: «Полный форсированный!» — на фалах подняли сигнал по международному коду: «Требую оста­новиться!»

Никакого впечатления! «Хризантема» продол­жала нестись к спасительному туману. Не оста­новила ее и зеленая ракета.

Баулин знал, что шхуна хорошо приспособлена для плавания в битых льдах: у нее окованный форштевень, противоледовая обшивка из дуба, стальной руль. Неужели опять удерет? В густом тумане, во льдах поймать ее будет трудно. Еще пара минут — и «Хризантема» войдет в этот ту­ман...

Баулин снова пошел на крайность: дал преду­предительный выстрел из носового орудия.

Шхуна застопорила ход.

«Следовать за нами!» — подняли сигнал на «Вихре». «Следовать своим ходом не могу, сло­малась машина»,— ответил шкипер «Хризан­темы», хотя всего минуту назад «Симомото» сту­чал без перебоев.

Уже в полосе тумана «Вихрь» подошел к шху­не и, высадив на ее борт досмотровую партию, взял «Хризантему» на буксир.

На этот раз юркий черноволосый шкипер не кланялся, не извинялся, он лишь зло сказал, что очутился в советских водах из-за тумана.

— Из-за тумана? Но ведь туман только-толь­ко нагрянул,— возразил Баулин.

Однако шкипер продолжал гнуть свое: он бу­дет протестовать, он не виноват, виноват туман. И опять старое: «Хризантема» не собиралась ло­вить рыбу. Советские пограничники могут убе­диться — в трюмах ни одной рыбешки. Сети су­хие, уложены в ящики в форпике.

Наглость шкипера могла бы вывести из себя даже глухонемого. Баулин, заложив руки за спину, барабанил пальцами о ладонь.

Рыбы действительно в трюме нет; сети действи­тельно сухие и уложены в ящики, но зачем все же понадобилось «Хризантеме» заходить в совет­ские воды? Опять туристская прогулка? Тогда где же путешественники? Ах, шкипер тренирует молодой экипаж? Обучает молодежь плаванию в сложных метеорологических условиях, обращению с локатором, эхолотом и радиопеленгато­ром? Допустим. Но как же можно выходить в учебное плавание с неисправной машиной?..

— Двигатель в полной исправности, — доло­жил Баулину боцман Доронин.— Нет подачи в топливной магистрали.

Двигатель новенький, а хитрость старая, шитая гнилыми нитками: пока «Вихрь» подходил к «Хризантеме», «молодые рыбаки» постарались насовать в трубопроводы всяких затычек.

Механик не видел, как это сделали? Очень по­хвально для опытного аккуратного механика!..

Кожаная заграничная куртка с застежками-молниями на механике новенькая. И все крепыши матросы почему-то в новеньком американском шерстяном белье, будто японцы разучились сами делать отличное белье.

Зачем же на этот раз «Хризантема» пожало­вала в советские территориальные воды?

Ответ на вопрос нашелся не сразу, но оказался как нельзя более убедительным.

Обыскивая один из отсеков носового трюма шхуны, Баулин — он и на сей раз сам возглавил осмотровую группу — обратил внимание на то, что отсек этот как будто бы на метр короче дру­гих. Измерили соседние — точно: короче на семь­десят сантиметров. Глухая поперечная переборка при простукивании загудела, как днище пустой бочки. Что же за ней?..

Громкие протесты шкипера ни к чему не при­вели: Баулин приказал взломать переборку. Впрочем, пускать в ход топор и ломики не приш­лось: боцман Доронин обнаружил дубовые клинья, загнанные между внутренней обшивкой борта и верхним и нижним брусьями продольной переборки. Стоило вытащить клинья, и ложная поперечная переборка отвалилась сама собой. За ней находился потайной отсек, до половины за­полненный какими-то тщательно упакованными приборами, аккуратно свернутыми оболочками малых воздушных шаров, легкими контейнерами и стальными баллонами.

Картина ясная: «Хризантема» никогда не была гидрографическим судном и не несла метеороло­гической службы. А если бы даже и несла такую службу, то зачем же упрятывать научные при­боры в тайник? И зачем снаряжать воздушные шары-зонды американскими фотоаппаратами с те­леобъективом? Оборудование явно разведыва­тельного назначения!

Шары предназначались для запуска в наше, со­ветское воздушное пространство — тут нечего и гадать!. Вопрос в другом — не успела ли «Хризантема» уже запустить несколько таких шаров-шпионов? И кто из команды руководил их запу­ском? Конечно же, не этот юркий шкипер?.. Однако все это будет выяснять уже не Баулин. Задача «Вихря» — задержав нарушителя гра­ницы с поличным, доставить его в пограничный отряд. И доставить как можно скорее, пока не испортилась вконец погода.

Баулин невольно прислушивался к шороху и скрежету за бортом: льды все напирают и на­пирают. Должно быть, где-то к северу тайфун разломал огромное ледяное поле. Вот о борт уда­рилась крупная льдина, еще одна. Шхуна задро­жала от киля до клотика. А «Вихрь» ведь почти не приспособлен к плаванию в ледовых ус­ловиях, металлическая обшивка его корпуса не так мягко пружинит, как деревянная, усиленная дубовыми обводами обшивка «Хризантемы».

Поднявшись из трюма шхуны на палубу, Бау­лин понял, что заниматься «Симомото» уже нет времени: льды окружили суда со всех сторон.

— Останетесь со старшиной первой статьи Кирьяновым на шхуне, — приказал Баулин боц­ману.

Трюм с отсеком-тайником был задраен и опе­чатан, команду шхуны заперли в носовом куб­рике, переброшенный с «Вихря» буксирный трос закрепили за кнехты на носу шхуны.

Разумеется, Баулин строго-настрого наказал боцману, чтобы ни одна душа из экипажа «Хризантемы» не пробралась в трюм: там ве­щественные доказательства того, что шхуна заслана в советские воды с преступными целя­ми. На сей раз юркому шкиперу не увильнуть от суда!

С трудом развернувшись в битых льдах,

«Вихрь» лег курсом к острову Н.

Похолодало. Туман отступил перед крепчаю­щим морозом, волнение было не больше трех баллов, и Баулин прикинул, что часа через три сторожевик ошвартуется на базе.

Время от времени поглядывая за корму, Бау­лин видел там кланяющуюся волнам «Хризан­тему», фигуру Алексея Кирьянова на баке и ра­довался, что на этот раз все обошлось как нельзя более удачно.

Он вспомнил последнюю встречу с «Хризанте­мой», когда она пыталась отвлечь сторожевик от кавасаки, груженных креозотом, тайфун «На­дежду» и то, как он волновался тогда за судьбу унесенных в ночь пограничников...

Теперь песенка разбойничьей шхуны спета!

Можно бы наконец-то спуститься в каюту, ну да успеем отдохнуть и дома. Он только попросил вестового принести в рубку термос чаю «погоря­чее и покрепче».

За годы службы на границе частенько прихо­дилось сталкиваться с врагом, вступать с ним в схватку, но почему-то именно сегодняшняя победа казалась Баулину наиболее значимой.

И он вспомнил, как безошибочно угадывала всегда Ольга его тревоги и, ничего не выспраши­вая, умела успокоить его. Как бы сейчас рада была она за него...

Всматриваясь в очертания скалистых остро­вов, возникающих один на смену другому, он вновь переживал свою жизнь с Ольгой...

«Ты поедешь со мной на Дальний Восток?» — спрашивает он. «А ты возьмешь меня с собой?»

Они идут, взявшись за руки, по Ленинграду, аллеями Летнего сада, мимо мраморных статуй. Бог Сатурн, богиня Флора, Антиной и Весна по­нимающе смотрят на них с пьедесталов. Дедушка Крылов склонил голову, будто подслушивает.

«Там трудно будет, ты не боишься?» — говорит он. «С тобой мне нигде не будет трудно...»

И вот они на Чукотке, на Командорах, на Чер­ном море. Опять на Дальнем Востоке, на Кури­лах. Все их имущество — в чемоданах, единствен­ное их богатство — книги, но они счастливее и богаче всех людей на земле.

«Ты не соскучилась? — спрашивает он после первой злой зимы на острове Н. — Может быть, ты съездишь с Маришей на лето в Ленинград?»— «Разве я тебе надоела? — говорит она.— Разве у меня есть время, чтобы скучать?»

Она и в самом деле ни разу не посетовала на то, что здесь скучно, ни разу не запросилась на материк, в Ленинград, в привычную кипучую го­родскую жизнь. Ей нравилось здесь. С утра до ночи она была занята: хлопотала дома, занима­лась математикой с матросами, которые готови­лись поступать в училище, помогала соседкам по поселку...

Как они были счастливы друг другом, их сол­нышком Маринкой, счастливы всей жизнью, ко­торая выпала на их долю...

От резкого ветра на глаза навернулись слезы. Сморгнув их, Баулин схватился за бинокль. «Этого еще не хватало!»

С юго-запада неслось сизо-свинцовое, растре­панное облако. Шквал! Минут через пятнад­цать—двадцать он пригонит вздыбленные океан­ские волны.

Не будь за кормой «Вихря» шхуны, Баулин по­ставил бы его встречь шквалу. Но «Хризантема» беспомощна: машина не работает, у штурвала один боцман Доронин. Кругом битые льды. Шквал, без сомнения, оборвет буксирный трос. Слишком памятен был капитану 3 ранга тайфун «Надежда», чтобы он отважился рисковать и людьми, и шхуной... «Вихрь» находится непода­леку от необитаемого скалистого островка. Там есть бухточка. Нужно завести туда шхуну и по­ставить на якорь. Баулин отдал необходимые команды.

За несколько минут до того, как налетел шквал, Доронин и Кирьянов успели отдать якорь за скалистым мыском. Для второго судна места в бухточке не было, и «Вихрю» пришлось выйти в открытый океан.

Баулин рассчитывал, что, как только пройдет шквал — ну, через полчаса, через час, — «Вихрь» вернется к острову и снова забуксирует шхуну. Однако на деле все обернулось иначе: шквал при­нес с юго-запада потоки теплого воздуха, с се­вера вместе с битыми льдами шли массы холод­ного. Они столкнулись, и начался затяжной ледо­вый шторм. Температура упала до минус восем­надцати.

Двое суток боролся «Вихрь» с волнами, ветром и битыми льдами, поневоле отходя к югу. Когда же шторм утих наконец, обледенелый сторожевик не смог пробиться к бухточке: путь преграждали торосы.

— Веселей, чем у бабушки на свадьбе! — ус­мехнулся Доронин, оттирая щеки и уши.

Наступал ранний январский вечер, а шторм и не думал утихать. Не надейся, что «Вихрь» вер­нется сегодня за «Хризантемой».

Бухточка скорее походила на ловушку ставного невода, чем на спасительную гавань. От океана ее отделяла невысокая каменистая гряда, шири­ной метров в семь, не больше. Ударяясь о гряду, огромные волны перехлестывали через нее и ока­тывали притулившуюся шхуну холодным, тяже­лым ливнем.

Выбивая на обледенелой палубе чечетку и от­чаянно размахивая руками, Алексей никак не мог согреться.

Дверь носового кубрика сотрясалась от беспре­рывных ударов. «Ловцы» вопили, что они замер­зают, что они голодны, требовали затопить печку и дать им горячий ужин. Из всех голосов выделялся пронзительный фальцет шкипера.

— Образованный господин, — кивнул Доро­нин на дверь: шкипер выкрикивал ругательства и на японском, и на английском, и на русском языках. Вперемежку с бранью он требовал, про­тестовал и взывал к гуманным чувствам погра­ничников.

— Две недели в нервном санатории, и снидо[5 - Снидо - шкипер (япон.).] будет здоров,— пробормотал сквозь зубы Алек­сей.

— Плюс два года за решеткой, без права пере­дачи,— уточнил Доронин.

Однако шутки шутками, а нужно было что-то предпринимать. Приказав Алексею встать с авто­матом на изготовку у двери в кубрик, Доронин притащил из камбуза корзину угля и, вежливо предупредив японцев, чтобы они не шумели зря, передал им уголь и коробок с двумя спичками. Когда в железной печке затрещал огонь, Доро­нин потребовал коробок обратно: «Со спичками баловать не положено».

Вскоре разгорелась и печка в камбузе, был разогрет бульон из кубиков и чай.

Бульонные кубики, галеты, шоколад говорили пограничникам не меньше, чем новенькое загра­ничное белье экипажа: обычно ловцы и матросы японских шхун питаются вонючей соленой трес­кой и прогорклой морской капустой.

— Усиленный рацион шпионского образца! — буркнул Доронин.

Они с Алексеем по очереди поужинали в кам­бузе.

В том же камбузе они будут и отогреваться по очереди. Через каждые два часа. Так решил боц­ман. Правда, можно располагаться на отдых в кормовой кают-компании: два мягких кожа­ных кресла, все удобства. Но, во-первых, следует экономить уголек, а во-вторых — и это главное, — от камбуза ближе к кубрику с арестованными. Мало ли что может случиться.

Сняв гакабортный и бортовые фонари, Доро­нин дополна заправил их маслом, зажег и поста­вил на палубе, прикрыв с боков бухтами манильского троса. Из шкиперской кладовой были из­влечены запасные парусиновые плащи.

— Теперь нам сам «Егор-сними шапку» не страшен,— сказал боцман, первым заступая на ночную вахту.

— Какой Егор? — не понял Кирьянов.

— Так мой батя норд-ост кличет.

Ночь прошла спокойно, если не считать того, что волны окатывали и окатывали шхуну, и она обледенела, потеряв всю свою недавнюю красоту. Раз десять принимался падать сухой снег, и пограничники не успевали очищать от него фо­нари.

Зато с рассветом неприятности посыпались, как горох из худого мешка. Бухточку начало за­бивать обломками льда. Они с грохотом громоз­дились друг на друга, подпирали шхуну, и та за­метно накренилась на левый борт. Крепкий кор­пус потрескивал, в кормовом трюме обнаружи­лась течь. Если бы двигатель работал, можно было бы пустить в ход мотопомпу, но «если бы», как известно, в помощники не годится.

Кое-как законопатив трещину паклей и отка­чав воду ручной помпой, Доронин поспешил на стук и вопли арестованных к носовому кубрику.

— Роске, роске! — звал перепуганный шки­пер.— Летаем воздух! Бомба! Ба-бах! Будет взрыв!

— Тихо! — прикрикнул Доронин. — Говорить реже и точнее.

«О какой бомбе вопит снидо? Во время обыска на «Хризантеме» не было найдено ни одной бомбы...»

И тут Доронина осенила догадка. Это действи­тельно вроде бомбы! В трюмном отсеке, под фо­нарной и малярной кладовкой, хранятся банки с карбидом. Обычно рыбаки заправляют карби­дом плавучие фонари на ставных неводах «Ако-Мари». По ночам фонари обозначают линии не­вода, оберегая его таким образом от судов. Сое­динись карбид с водой — взрыв!

Что делать? Выбросить банки с карбидом за борт нельзя: они разобьются о торосы — опять-таки взрыв или пожар...

Вспотев от страха и тяжести, Доронин перета­щил все банки в штурманскую рубку. (Алексей в это время стоял на часах.) Теперь, даже если шхуна полузатонет и ляжет на грунт, вода не дойдет до карбида. Доронин измерил глубины по бортам шхуны и несколько успокоился: вода не покроет и палубы.

Ликвидировав «очаг возможной опасности» — так он назвал склад карбида,— боцман перелез через фальшборт на торосы и сфотографировал «Хризантему».

— Для отчета, — объяснил он Алексею.

С запада бухточку обступали отвесные скалы, со стороны же океана низкая каменистая гряда не могла препятствовать шторму творить все, что ему вздумается. Фока-рей, утяжеленный льдом и снегом, не выдержал порывов девятибалльного ветра, переломился и с треском и звоном поле­тел вниз. Раскачиваясь на смерзшихся вантах, он со всего размаха ударил Доронина в грудь, и тот свалился как подрубленный.

Алексей фактически остался один против три­надцати здоровенных озлобившихся парней. Правда, парни были заперты в кубрике, но ведь им нужно носить и уголь и пищу...










Через иллюминатор в тамбуре кубрика японцы видели, как был ранен боцман. Видели они, и как Алексей унес его в камбуз.

«Скоро ли кончится этот окаянный шторм? Скоро ли подойдет к острову «Вихрь»? Да и смо­жет ли он вытащить «Хризантему» из этой ледя­ной ловушки?..»

Вернувшись на пост к кубрику, Алексей услы­шал, что кто-то зовет его по имени. Что за чер­товщина? Уж не спит ли он, стоя на ногах?

— Алексея! Эй, Алексея, ходи сюда близико...

Вот в чем дело! Его зовет шкипер. Должно быть, он слышал, как они с Дорониным разгова­ривали.

— Что надо?

— Иди близико. Важное разговор. Обязательно. 

Алексей подошел к двери кубрика, держа па­лец на спусковом крючке автомата.

— Важное разговор, — учтиво продолжал шки­пер. — Твоя холодно. Иесть саке, водка. Мало-­мало пей — холод нет.

— Черта с два! — усмехнулся Кирьянов.

— Плохо! Твоя хочет деньги?

— Что? — возмутился Алексей. — Молчать!

— Зачем молчать?.. — Шкипер заговорил то­ропливее. Положение их скверное: ледовый шторм будет продолжаться еще дней пять, если не все десять. Продуктов хватит только на два дня, угля — от силы на сутки. Они все умрут от голода или замерзнут. Замерзнет и раненый боц­ман Семен. Выход только один: Алексей должен выпустить из кубрика его, шкипера, и радиста. Они починят рацию и вызовут какое-нибудь судно. Если не придет судно, то они спустят две шлюпки и поплывут, куда им надо. В шлюпках есть баллоны с воздухом, и шторм им не стра­шен. Шкипер заплатит Алексею двадцать тысяч рублей. Деньги есть деньги. Лучше синица в ру­ках, чем журавль в небе...

— Молчать! — гаркнул Алексей и зашагал по­перек обледенелой палубы, от фальшборта к фальшборту: четырнадцать шагов в одну сторону, четырнадцать в другую.

Он насчитал две тысячи восемьсот шагов, а из-за двери кубрика все еще доносился зудящий го­лос шкипера:

— Зачем такой молодой человек хочет замерз­нуть?

— Разве у красивого Алексея нет невесты, ко­торая его ждет?

— Неужели у Алексея вместо сердца стеклян­ный поплавок и ему не жалко боцмана?..

Алексей сбегал в камбуз, укутал боцмана па­русиной, пододвинул к нему корзину с углем, чайник с водой, пачку галет.

— Управитесь без меня, товарищ боцман?

— Управлюсь, Алеша. Отдать носовые! Слева по носу неизвестное плавсредство!.. — У него на­чался бред.

Прибежав обратно к носовому кубрику, Алек­сей увидел, что «рыбаки» успели выдавить стекло в иллюминаторе и .стараются сбить запор рей­кой, сорванной с потолка.

— Отставить! Вниз! — крикнул Алексей. Прошла вторая ночь. Минул второй день.

Шторм все еще неистовствовал. Палуба «Хризан­темы» стала горбатой ото льда, по ней нельзя было ходить. Обжигая на морозном ветру руки, Алексей с великим трудом протянул от кубрика к камбузу обледенелый трос, закрепил конец и ходил, держась за него.

Чтобы нарушители не смогли выломать дверь, он подпер ее обрушившимся фока-реем, навалил около якорь-цепь. Пищу передавал японцам че­рез иллюминатор, туда же вместо угля совал из­рубленную обшивку фальшборта.

— Ремонт шхуны за мой счет! — отвечал он на протесты шкипера.

Третья ночь прошла для Алексея, как в угарном сне. Он почти не чувствовал ни рук, ни ног. Губы задеревенели, обмороженные щеки облупи­лись. Все лицо опухло от холода.

Но он все ж таки смог, как положено по ус­таву, отрапортовать капитану 3 ранга, когда тот пришел к острову на вызванном из отряда ледо­коле «Бесстрашный»...

— Такая вот история, — закончил свой рассказ Баулин.

— Что же вы сделали с «Хризантемой» и ее командой?

— Мы лично ничего не делали. Мы только от­буксировали ее в Н-ск,— сказал Баулин.— Шкипера судили там за шпионаж. А «Хризан­тему» конфисковали. Документов ведь на ней никаких не было. А если б и были — какой вла­делец признается, что это он посылал шхуну со шпионским заданием?

Капитан 3 ранга помолчал.

— Документов не оказалось, владелец не при­знался, а кто хозяин — яснее ясного: дельфины к нам шары-разведчики не засылают... Да, я за­был сказать, до того, как мы ее задержали, «Хри­зантема» успела-таки выпустить два шарика. Их подбили наши истребители над районом... Сло­вом, они летели к району, фотографии которого мы вовсе не намерены дарить кому-нибудь на па­мять.




Глава восьмая Магнит Падуна


— Завтра прибывает «Мичурин»,— сказал мне капитан 3 ранга в один из первых дней де­кабря.— Механик и рабочие к нам приезжают, в судоремонтную мастерскую. Теперь сами будем сторожевики ремонтировать.

«Мичурин» был последним грузо-пассажирским пароходом в текущую навигацию: на Курилах наступала пора зимних штормов и ураганов. Подошло к концу и мое пребывание на острове Н.

Сказать, что мне жаль было покидать людей, с которыми свела здесь судьба, значило бы почти ничего не сказать. И с капитаном 3 ранга Баулиным, и с боцманом Семеном Дорониным, и с Иг­натом Атласовым, как и со многими другими по­граничниками базы, меня связывало уже не про­сто случайное, кратковременное знакомство. Они стали мне добрыми, верными друзьями.

И, конечно, грустнее, чем с кем-либо, было рас­ставаться с Баулиным и Маринкой.

«Мичурин» известил о своем приходе по радио, и задолго до того, как он показался на горизонте, почти все население острова поднялось на высо­кий мыс, с нетерпением глядя в море: пароход вез не только долгожданную почту, а и новых жителей, новых соратников по труду.

На этот раз с острова на материк уезжал один я, и следовало поторапливаться со сборами: по­пусту стоять на внешнем рейде капитан «Мичу­рина» не станет.

Помогая укладывать чемодан, Маринка на­ставляла меня в путь-дорогу:

— Если тебя начнет укачивать — поднимайся из кубрика на палубу. Папа всем так советует. Не забудь попросить у штурмана бинокль, я тебе буду махать платочком. Вот этим,— вынула она из кармашка голубой платок.

Много милых, добрых советов дала мне Марин­ка и напоследок потребовала, чтобы я обязатель­но разыскал на Большой земле дядю Алешу и напомнил ему про обещание часто-часто писать ей письма.

— Я тоже буду тебе писать,— сказал я.

— Когда уезжают, все так говорят,— вздохнув, совсем по-взрослому ска­зала Маринка.

Как тут не смутиться...

— Я обязательно буду пи­сать,— повторил я.










Пришел Баулин.

— Неужто не слышали, как «Мичурин» гудел? — спросил он с порога.— Впрочем, све­жак сегодня норд-остовый, могли и не слышать.

Я заторопился, начал запи­рать чемодан.

— Отставить! — шутливо при­казал Баулин.— Не опоздаете. Успеем еще и чайком побало­ваться.

Оказалось, что «Мичурин» привез пограничникам «крыла­того помощника», как выразил­ся Баулин,— вертолет. Сейчас вертолет перегру­жали на внешнем рейде на один из сторожевиков.

— Пляши, дочка, тебе письмо! — улыбаясь, Баулин достал из кармана конверт.

— От дяди Алеши? — запрыгала Маринка.

— От него от самого.

Маринка принялась читать письмо.

— Дядя Алеша и сказку прислал! — восклик­нула она радостно.—Хотите, я прочитаю вам вслух?

— Хотим!

— «Про реку Ангару, про Падун-порог, про чайку и моряка-пограничника»,— медленно, с выражением прочитала Маринка заглавие. И так­же с выражением продолжала:

— «Жил-был на свете моряк-пограничник, по прозванию Алексей. Служил он на далеком острове и плавал в Тихом океане на красавце — сторожевом корабле «Вихрь».

Год служит Алексей, два служит, чет­вертый к концу подходит. Пришел срок ехать домой.

Распрощался Алексей с «Вихрем», поплыл на большом корабле на Большую землю. Приплыл, а дальше поехал поездом. Глядит из вагона и не насмотрится: до чего же хороша советская земля, до чего же она красивая! За окошком то поле, то лес дремучий, то села, то города с высокими до­мами, с заводами и фабриками. На каждой стан­ции поезд встречают девушки и парни, как увидят Алексея-пограничника, к себе зовут: «Оставайся у нас, работать вместе с нами будешь, песни петь».— «Не могу остаться! — отвечает Алексей.— Я еду на Смоленщину, ребят хочу в школе учить». Дальше бежит поезд, сту­чит колесами: «Скоро и твой дом, скоро и твой дом!..» И тут вдруг влетела э окошко чайка, села Алексею на плечо, зашептала человеческим голо­сом: «Здравствуй, Алеша-пограничник! Все мне про тебя ведомо, все думки твои мне известны: тоскует твое сердце по большой работе. Оставай­ся в нашем краю».— «Я бы остался,— отвечает чайке Алеша-пограничник,— да моря нет в ва­шем краю. Как сама ты сюда, бедная, залетела?» Рассмеялась чайка: «Есть у нас в краю Байкал-море и его дочка, красавица река Ангара. На той реке большой порог-камень лежит, Падуном называется. Истерзал Падун грудь красавицы Ангары, днем и ночью плачет Ангара. Услышали советские люди ее плач, решили: «Избавим кра­савицу от вечной тяжкой боли! Поставим поперек Ангары плотину, поднимется вода и затопит злой Падун-порог. Разольется Ангара во все стороны новым морем, вздохнет свободно всей грудью. Ангаре — счастье и нам, людям,— поль­за; поплывут по новому морю корабли». «Неуже­ли, — спрашивает чайка Алексея-погранични­ка,— не хочешь ты помочь людям спасти краса­вицу Ангару от злого Падуна?» Взмахнула крыльями и улетела в окошко.

Задумался Алексей-пограничник. А тут — но­вая станция. «Город Иркутск! — кричат в окош­ко парни и девушки.— Пересадка на Падун-порог. Выходите, у кого руки крепкие, совесть чистая!»

Решил Алексей-пограничник и сошел с поезда выручать Ангару! Тут и сказке конец».

А вот текст письма, которое прислал Алексей Баулину:

«Здравия желаю, товарищ капитан третьего-ранга! Не сердитесь, что я так долго вам не пи­сал. До материка мы добрались без особых приключений. Правда, в Охотском море попали в хороший шторм, баллов на девять. Капитан объявил аврал по закреплению груза на верх­ней палубе. Мы, бывшие пограничники, рабо­тали как положено. Особенно старался Милешкин.

Вот я написал «бывшие пограничники» и даже сам не поверил: неужели я — «бывший»? Нет, Николай Иванович, никогда я не буду «бывшим». Всегда и везде, пока жив, буду погранич­ником.

Теперь хочу написать Вам о самом главном.

В Николаевске, в порту, мы встретили демоби­лизованных солдат и сержантов из Таманской дивизии. Они ждали «Дальстрой». Начались взаимные расспросы: «Куда едете?» Оказывает­ся, таманцы — их двести человек! — сговорились еще с полгода назад поехать по призыву партии на Дальний Восток. И вот с комсомольскими пу­тевками они спешат на Южный Сахалин строить дороги и шахты.

В Хабаровске на вокзале играл оркестр, было полно народу, со знаменами, с плакатами. Встречали только что прибывший скорый поезд. (Между прочим, среди ребят и девчат Петро Левчук встретил знакомых из своей Одессы.)

В Чите нам повстречался новый поезд с за­пада, тоже с комсомольцами. И опять демобили­зованные — матросы и старшины из Севастополя. Спрашивают: «Куда загребаете?» — «По до­мам», отвечаем. «А мы всей боевой частью взяли курс на якутские алмазные россыпи».

Тут у нас такое началось! «Запад на восток подался, а восток катит на запад — непоря­док! — кричит Левчук.— Встречные перевозки!» — «Рак пятится назад, а щука тянет в воду!» — попробовал было Милешкин пошутить. Его прямо заклевали.

Словом, Николай Иванович, в Иркутске душа моя не выдержала. Пожелал я нашим ребятам дальнейшего счастливого плавания, а сам свер­нул с курса на север к Падунским порогам. В обкоме комсомола мне все документы офор­мили за полчаса и включили меня в группу ленинградцев и горьковчан, которая едет на строительство Братской гидростанции. Одоб­ряете?

Петро Левчук, Иван Сомов, Иосиф Гургенидзе сказали на прощание, что повидаются с родными и тоже сюда махнут. Милешкин почесал за ухом: «Я тоже подумаю». Подумать решил, и то хо­рошо!

Планы мои, Николай Иванович, такие: в Брат­ске на первых, порах поработаю на том участке, куда поставят. Строителем так строителем. Могу и электриком, и бетонщиком, и радистом на трассе будущей электромагистрали. А там, гля­дишь, и школы построят — снова стану препода­вателем.

Сегодня наша партия выезжает из Иркутска. Пишу на пристани, на берегу Ангары. Она действительно красавица. Посылаю письмо и сказку Марише. Если она чего-нибудь не пой­мет, Вы, пожалуйста, ей объясните. Написал письмо в Загорье Дуне, зову ее сюда, то есть на Падун.

Николай Иванович! У меня к Вам есть пред­ложение и огромная просьба. На будущий год вы должны отправить Маришу на материк, в школу. У Вас, как и у меня, нет никого родных, и Марише придется жить в интернате. Дорогой Николай Иванович! Отпустите Маришу ко мне в Братск. Она будет жить со мной и с Дуней. Я уверен, что Дуня обязательно приедет. Мы будем для Мариши, как старшие брат и сестра. Если Вы сами не сможете сюда приехать, то я возьму отпуск и прикачу встречать Вас во Вла­дивосток. Я очень люблю Маришу и заверяю Вас, что ей будет хорошо. Согласны?

С нетерпением жду от Вас письма. Пишите мне по адресу: Братск, до востребования. (Другого . адреса я пока еще не имею.)

Горячий привет боцману Доронину, Игнату Атласову и всем нашим пограничникам.

Спасибо Вам за все хорошее! До свидания! Ваш Алексей Кирьянов, старши­на 1-й статьи...»

На пирсе, куда мы пришли вместе с Маришей и Баулиным, произошла встреча, которой я не мог ожидать при всем своем желании.

— Здоров, попутчик! — окликнул меня кто-то.

— Петрович! — Я-с трудом поверил своим гла­зам: среди людей, разбирающих доставленный «Мичуриным» груз, стоял, улыбаясь, старый куз­нец из Сормова. Глаза у него были все такие же ясные, и знакомый хохолок развевался надо лбом, как флажок.

Мы обнялись, как давние друзья.

— Какими судьбами? — спросил я Петровича.

— Володька уговорил! Мы с Матвеевной — к нему, а его, видишь ли, сюда направили. Не делиться же семейству. Кузнецы и< здесь народ нужный... Вот он, Володька,— с гордостью пока­зал Петрович на высокого, статного военного ин­женера.— Судоремонт будет здесь налаживать.

— А Матвеевна где же?

— С невесткой и внучатами в поселок пошли. На новоселье, случаем, не останешься?

Пришлось с сожалением отказаться.

— Жаль, да ничего не попишешь! Другим ра­зом приедешь.

Петрович озабоченно осмотрелся вокруг:

— А по другую сторону, за этим за самым вулканом, тоже один голый камень?

— А что?

— Приглядываю, где садочек разбить.

— Трудновато будет,— уклончиво ответил я.

— Без труда и интереса нет, не на курорт ехали — хозяйствовать. А без яблонь на нашей советской земле никак нельзя. Люди скоро на луну полетят, а ты — «трудновато»!

Неожиданно он перешел на просительный тон: 

— Уважь, друг, пришли мне по весне с первым пароходом саженцев. Я ведь из Сормова подал­ся одним духом, не до саженцев было...

Тот же самый катер, на котором когда-то ходил в дозор Алексей Кирьянов, хлопотливо, урча мотором, вез меня к «Мичурину», бросив­шему якорь на внешнем рейде. За штурвалом стоял главстаршина Игнат Атласов.

На пирсе прощально махали фуражками, бес­козырками и кепками свободные от службы по­граничники и рабочие. И долго еще я видел среди них высокого, слегка сутуловатого Баулина, боцмана Доронина с Маринкой на плече и кузнеца Петровича.

Катер подошел к борту парохода. Мы с Атласовым крепко пожали друг другу руки.

— Счастливого пути! — крикнул мне главстар­шина, когда я поднялся на борт парохода. — Пишите!

— Обязательно! Не поминайте лихом, счаст­ливо оставаться! — крикнул я в ответ.

Выбрав якорь, «Мичурин» попрощался с остро­вом протяжным гудком и лег на курс.

Взбежав по трапу на капитанский мостик, я попросил у штурмана бинокль.

У пирса стояли сторожевики, возвратившиеся из ночного дозорного крейсерства. На мысе Доб­рой Надежды белели домики служб и клуб базы. А вот и утес, на котором выщербленный временем каменный крест и гранитный обелиск с пятиконечной звездой... Вот и замшелый ка­мень, и на нем Маринка, а рядом с ней капитан 3 ранга Баулин.

И мне вспомнились любимые стихи Баулина: «Над моей отчизной солнце не заходит, до чего отчизна велика!..»










notes



Примечания





1


900 миллибар - примерно 675 миллиметров ртутного столба в барометре.




2


Кавасаки - рыболовецкий мотобот.




3


Курибаны - приемщики рыболовецких судов на берегу.




4


АКО - Акционерное Камчатское общество.




5


Снидо - шкипер (япон.).